Костромские мотивы

Жамин Алексей Витальевич

 Ямина

  

   Как же хорошо спится, когда на улице морозец под сорок, а дома у тебя тепло, до батареи не дотронешься, и ещё пара обогревателей надрывается, нещадно эксплуатируя склонную рассыпаться алюминиевую проводку. Глаз приоткроешь, чувствуя себя котом на печи, но не кот, пришлось укрыться ватным одеяльцем. Шубки, такой как у котика на людях не предусмотрено. Приоткрыл, непонятно на что посмотрел, ничего, конечно, не увидел и дальше спать.

  

   Всё так и сделал, но увидел. Увидел тёмную, крадущуюся ко мне фигуру и завопил бы уже на всю Гуляевку, но всё-таки не совсем спал, узнал. Узнал Леонида Михайловича, проще говоря, Михалыча. Витальич, вставай. Ты, спишь? С ума сошёл, Михалыч, конечно, сплю, это (смотрю на будильник) в три-то часа ночи. Сплю, да ещё как нормальный человек на своей постели, а вот ты, откуда взялся? Проездом я. Бензин кончился, из Ярославля еду. Бери ключи от моей, и дуй на колонку, что тебе ещё сказать. Как ты вообще здесь очутился, за каким хреном тебя по ночам из Ярославля несёт.

 

   У тебя, Витальич, дверь открыта, я и зашёл. Это-то как раз понятно, она у меня всегда открыта, ты на вопрос отвечай. Долго объяснять, Витальич, на повёртке, на Красную у меня бензин кончился, ты, кстати, массажистку хочешь? Вы, прямо как дети, честное слово - пилить из Ярославля без бензина, в ум такое не придёт. Какую ещё массажистку. Не ругайся Витальич, у меня бабы в тачке, одна, не моя, массажистка, устали они, спят, километра три меня толкали до тебя. Так, хочешь или нет? Мы сначала тебя будить не хотели, но я потом решился. Тут я подскакиваю, очумел старый, мороз сорок градусов, они у тебя в холодной тачке, да ещё спят.

  

   В темпе одеваюсь - надо спасать баб. Уже бегу по дорожке от дома, а Михалыч и не думает торопиться, отстал метров на двадцать. Дверь открыть не можем, стучим ногами по тачке, тишина в машине - спят. Все окна покрыты толстым слоем наледи изнутри - надышали..., пока дышали. Наконец, проснулись, упёрлись ногами в дверь, она с хрустом открылась. Теперь Михалычу уплотнитель менять, но ничего - дураком не будет и таким шкодником.

  

   Сидим на кухне. Оказывается с Михалычем, впрочем, как всегда, целая история. Выясняется, что дела были в Ярославле, как раз у моей (?) массажистки, Наташи, а его подруга Ольга, работала в столовой дома отдыха в Щелыково. Эта Ольга наотрез отказалась ублажать Михалыча, если он не отвезёт её подругу по делам в Ярославль. Мог бы это и не рассказывать, но знающие люди оценят расстояния, которые преодолел Михалыч из-за своего неуемного характера. И это всё посередине рабочей недели.

  

   Девчонки сидят, зуб на зуб не попадает, когда отогреваться стали, ещё хуже начало трясти. Делать нечего, достаю водку из холодильника - деревенское бытиё приучило всегда иметь запас. Покупаю всегда по четыре, но одну ни разу не донёс до дома. Чтобы не подумали, что я человек пьющий, расскажу, куда исчезла четвёртая из последнего пополнения. Рухнула у меня тогда крыша, прямо над квартирой. Снега туда надуло целый сугроб. Гляжу, Виталик идёт местный мастер на все руки - крышу починишь? нет вопросов - вот туда и улетела четвёртая и так каждый раз не одно, так другое. Забегая вперёд, скажу, - весной всю квартиру затопило, крышу-то починили, а кто ж будет сугроб-то выметать, и в голову такое никому не пришло.

  

   Повеселели девочки, ещё вина просят, водкой водку тут никто не называет. Тянет меня Михалыч из кухни поговорить тет-а-тет. Ну, что тебе ещё дорогой? Слушай Витальич, бросил бы ты попонку мне в ванную, пора же Ольге отрабатывать поездку. Тёмный ты человек, мужик буреломный, пошли в другую комнату, там хоть и завалено всё мебелью, но диван есть - будешь хоть раз в жизни человеком. Отправили их ночевать, сидим.

   И тут, вдруг, массажистка моя запела, не прямо в голос заголосила, а тихо так, рассказывать начала.

  

   Стоят паровозики железные, железные были, лесные стали, путь их травушкой зарос и кустарничком, тёмными елями покрылся. Привело их в лесок тот дальний дело полезное, да стало не очень, теперь стоят брошенные кони железные, век свой доживают... Честно, сказать я растерялся, вроде бы не та ситуация, чтобы сказки рассказывать, но слушаю: ...охраной строгой они теперь поставлены в том лесу, людям примета верная, добром не ходить в лес далее, а пуще в овражек не спускаться, злая ямина в том овражеке. Злая, тёмная, заколдованная, на минуту в ту яму взойдёшь-спустишься, десять лет у тебя как рукой снимет из жизни, на пару минуточек задержишься двадцать годочков исчезнет, а на три задержишься - смерть твоя придёт моментальная.

  

   Фу-х, даже жутко стало, хоть и не слабонервный, но после походов этих ночных по темени и морозу, как то всё по другому слушается. А, главное, голос у массажистки такой неземной, колдовской, ласковый. Спрашиваю, а Лёнька, наш баламут, о том овражке знает. Спросил, чтоб попросить его отвести туда летом или осенью на паровозики посмотреть. Он как раз точно знает. Не замечал ничего в нашем Лёнечке? Не знаю, что и ответить, уж слишком многое я замечал у Михалыча. Наклонила она ручкой мою голову прямо к ушку своему порозовевшему от мороза, горячему от вина и тепла, прозрачному как тучка вечерняя на закатном солнышке и на ухо прошептала - был там наш Михалыч, в ямине этой. С тех пор, дурак такой, уж давно шестой десяток лет разменял, а всё как мальчишка, - ружья, охота, девки, собаки, рыбалка, - не замечал?

  

   Что тут скажешь, вы и сами видите - права. Но как я к этому ушку прикоснулся, почувствовал губами жар его призывный, так о Михалыче, с его детскими причудами и позабыл. Свои шалости начались, да так и продолжались до самого утра. Чтобы пойти вовремя на работу утром речь, конечно, уже не шла. Провожая машину Лёньки, которую раза три пришлось прокатить на верёвке вокруг дома, я всё никак не мог выбросить слова Натальи, о том, что он побывал в этой ямине.

  

   Только что-то в местных сказках всегда не сходилось. Внимательно я теперь смотрел. Михалыч, к тому времени, весело запихнул на заднее сиденье девчонок, по молодому резко распахнул дверь и подозрительно бодро махал мне рукой. Ох, как трудно было по нему сказать, что перед этим он день почти провёл за рулём, ночь вы уже знаете, какая была, да вина выпил предостаточно, но... Может быть, путают что-то - не вредная вовсе эта ямина была, заколдованная.

  

   Явление Февронии

  

   Собаку возьми. Говорю, куда пошёл, вытья мне здесь не хватало. Забирай. Куда мне её, хотел на тетёрку сходить, а она не обучена, поднимет всех раньше. Ничего и не принесу. Будто ты нас кормишь, своей охотой, забирай, сказала.

  

   Речь шла о рыжей как вечернее осеннее солнце лайке. Может быть даже чистопородной, кто её знает. Охотники здесь ценили собак не по породам. Порода имела значение, но на иную, заслуженную, даже и не взглянут. Медали что ли за ней носить. Дичь нужна, - по способностям и корм ей будет и уважение. Салке было уже три года, но ничего она в охотничьем деле не понимала. Так, кое-что, конечно, знала, но только по природе своей и уму, а обучать её было некому. Охотник из Бориса был ещё тот. Не за дичью он шёл сейчас в лес. Хотел подумать о главном для него на сегодня, может и не додумает чего, но душе всё равно очищение требуется.

  

   Какое может быть очищение дома, когда земля тут у него под ногами горит. Так думал Борис и отцеплял, лайку от конуры. Поругивал её беззлобно, так вертелась, почуяв волю, что закрутила всю цепочку. Да, идёшь ты налево! Щелкнул концом привязи по заду Салку и смотрел теперь, как она пулей метнулась в калитку. Он только до калитки дошёл, а она уже сбегала до конца улицы, и неслась обратно к нему, высунув набок язык, жадно дыша, даже с кашлем пополам. Ох, ты зараза какая, и тебе свобода нужна.

  

   Через пару часов, никаких признаков жилья или даже вообще человека стало не видно. Давно уже было не видно, но Борис только сейчас очнулся от внутренней пустоты, только сейчас начал понимать, что отпускает, какой-то зажим внутри жадная и сильная Верина ручка. Вот от неё-то и горела в домашнем аду землица. Вот от неё-то и рявкала на него по поводу любому жёнушка. Понимал её Борис. Сама бы может, и стерпела, да бабы вокруг все уши ей наверняка прожужжали. Веру он знал давно, сколько лет он здесь работает в Заборье. Приходилось и в Адищеве бывать.

  

   Так и знал, опять подняла, да где. Какие тут выстрелы, патроны только тратить. Салка, ёшь твою в хвост. Иди сюда. Вот дурная.

  

   Как он стал управляющим арбитражным, так в Адищеве стал бывать часто и по долгу. Вера была тут бухгалтером, не главным, но толковым. Годами он не стар ещё, а Вера и подавно, хоть успела развестись. Всё как-то само собой получилось. А теперь новые хозяева звали его остаться директором. Дело хорошее и справился бы он, всё до тонкости понял, когда процедуру банкротства проводил. Только не в работе дело. Придётся ему тогда Татьяну свою оставлять, вот в чём дело. Не стерпит она, что он при Вере остался. Не допустит.

  

   Может и некстати, в обстоятельствах сих, думать о Татьяне. Мешает её образ дерзкий, насыщенный, принятию решения, да как не думать. Упала тогда Танька в огороде. Говорил не ходи, роди сначала, я разве не делаю надо что. Делаешь, ты всё не так, уходишь, я всё переделываю. Дочку спасли, сейчас юристом в Иваново, где училась там и осталась. Редко. Приезжает редко. Больше только никого не будет у нас. Ни парня, ни девки. Собаке уже, - не лижись, не приставай, давай вон погуляй ещё, когда теперь на охоту выберемся. Опушка кончалась, впереди был такой бурелом, что лезть в него не хотелось, но если захотел дойти до лугов, где тетёрки, надо лезть.

  

   Вошёл, и всё нахмурилось сразу. Будто и не было яркого солнечного дня, будто не блистали каждой хвоинкой серебряные сосны, изнеженные погодой за лето. Не висли выгоревшими лапами над головой присмиревшие в солнце хмуристые ёлки. Всё здесь было пусто человеку. Не тот лес полезный, злой тут бурелом. Час пробирался сквозь него Борис. Лицо всё исхлёстано, Салка у ног путается, чует зверьё крупное, да и потеряться боится. Борис ухмыльнулся и трепанул, осипшую тихим лаем лайку по загривку. Что, страшно без мужика-то. Страшно, сейчас тебя Хозяин за зад хватит. Сайка ответила взвизгом извинительным. Боюсь, а что тут такого, это у тебя ружьё, а у меня кроме зубов ничего нет. Сравни мои зубы с когтем медвежьим, вот и я говорю, не будет хорошего ничего.

  

   Вышел на свет, выбрал пригорок, где прохладного ветерка поменьше, да солнышку ничего не мешает. Сбросил надоевшую куртку, развязал узел на вещмешке. Бросил на такую подстилку сверточек с провизией, который Танька собрала, и прилёг рядышком. Пока ел, не думал. Хлебушек, рассеяно уронил, да так с травкой прилипшей и запихнул в рот, чай не грязь. Иногда только Салке кусочки мяса копченого подальше бросал, развлекался. Разморило его. Встал рано. Дело, конечно, привычное, но всё одно разморило, расслабило ласковое солнце осеннее. Злых слепней нет. Летом бы весь исхлестался, отмахиваясь. Борис подумал, какие же гады, эти слепни. Стрелки особенно. Слепни гады, и он, Борька, гад - так подумал, уже, когда засыпал.

  

   Проснулся он от того, что солнце вдруг жарче стало, запели вдруг вокруг птицы не по времени, не по осеннему. Вдруг пересвистываться стали, как зовут кого. Собака вдруг присмирела, - то носилась как чумовая, а то вдруг села и хвостом прикрылась. Что такое, ни лето, ни зима. Столбенеть начал Борис, и ноги не идут больше, налились как снег по весне тяжестью. Смотрит, а из леса к нему на опушку двое идут. Одежда на них чудная, не здешняя совсем. Подходят и спрашивают, а он вроде бы даже отвечает.

  

   Не ты ли Борис будешь, заблудший странник. Какой я странник, охотник я. Нет, женщина ему говорит, ты странник. Лишний ты. Как лишний, управляющий я, скоро директором стану. Тут князь вмешался, откуда понял Борис, что перед ним князь, не понятно. Нет, говорит. Никем ты не будешь. Князь отвернулся и уж больше не говорил с ним, презрительно, показалось Борису, отвернулся. Женщина, зато ближе подошла. Протянула ему руку со словами, погладь персты мои отчаяный, не бойся, вот так. Теперь я тебя в лобик поцелую, бывший ты уже покойничек душой, теперь оживешь. Повернулась, и уходить начала. Тут, словно стукнуло в темечко Бориса, да постой кто ты, а уж и нет никого. Чувствует только Борис, что целует его, будто кто-то и шепчет на ухо, дева Феврония я, Рязанской земли, день сегодня мой, июля восьмое, травку ты мою скушал, вот я и навестила тебя.

  

   Нет, не покойничек я, не целуй меня, нет. Вздрогнул Борис. Салка его всего облизала, в лицо жарко и по-собачьи часто дышит. Да, отстань ты, идолище, рыжее. Пришёл в себя, конечно, Борис. Дело уже на повёртку в вечор, а он в лесу ещё, и не думал ничего, за чем ходил. Что за неудачи. Какая у нас тут Рязань. Север, а они Рязань. Сентябрь на исходе - восьмое июля. Сон ещё из головы не шёл. Вот уж точно, как во сне, хоть и выбрал дорогу Борис иную, не такую тяжёлую, но шёл на удивление долго. Устал так, что ввалился прямо в дом. Салку Танька привязывала, молока ей с чёрствым хлебом набухала.

  

   Только раздеться смог, а за столом навалился на него всей тяжестью. Татьяна спросила, устал. Устал. Да, Тань устал, что-то. Патроны, гляжу, не расстрелял, да и, по-моему, выстрела ни одного не сделал. Ешь вот. Нельзя же мучить себя из-за какой-то охоты. Сначала поел Борис, потом уже ответил. Не из-за охоты я, Тань. Решил я не ходить на директора. Татьяна промолчала с минуту. Потом подошла, погладила Бориса по голове, взвила ему пальцами вихры, поседевшие до цвета соломенного, и говорит, правильно ты решил. Потом улыбнулась и добавила - какой из тебя директор.

  

  

   Шуба

  

   Её звали как-то по-другому. По-другому от того, как я помню. Допустим, она была Катя. В первый раз я увидел её на сушилке. Нет, не на той, где сушат спецодежду или что-то подобное, а на здоровенном агрегате. Внутри него сушили картон. Чтобы его туда засунуть, нужно было стоять около дышащего паром широкого щелевого отверстия и совать в него большущие листы. Листы стояли на поддонах, их привозили сюда электрокары. За смену пропускали около четырёх тонн.

  

  

   Катя была хрупкой девушкой. Сейчас принято, когда представляешься, например, в каком-нибудь объявлении писать свой вес, вот до чего дошло, но и я её представлю - приблизительно 46кг. У неё была мальчишеская стрижка, но не короткая, а такая, как если бы мальчишка отрастил длинные волосы. Мне было тогда сорок с довесочком лет, поэтому, естественно я обратил внимание на молоденькую, симпатичную девицу, которой раньше не было рядом с сушилкой. Ничем тогда эта встреча, разумеется, не кончилась, но в глубину организма запала.

  

  

   Потом, через какое-то время, у нас в заводоуправлении делали ремонт, и я опять её увидел. Теперь она красила стены. Пришлось наводить справки. Оказалось, что привела её на фабрику её сестра, которая уже у нас работала. На самом деле она и была маляром, а на сушилке я увидел её случайно. Пока не было работы по её специальности, она там пережидала. Чем быть маляром лучше, чем стоять на сушилке я не знал, но как оказалось позже ей это нравилось, т.е. быть маляром.

  

  

   Весь день мне было нехорошо, как-то тревожно, хотя оснований никаких для этого не было. Я буквально мучился, работа не шла, и я бессовестным образом пил чай, кофе, вообще, лишь бы не приступать к работе. Ближе к концу дня в дверь неожиданно постучали. Это было не принято - обычно ломились все без разбору, когда хотели и, кто хотел. Мы не возражали, считалось, что это создаёт рабочую атмосферу, полную здорового демократизма. В дверях посетительница не остановилась, а прямо-таки подлетела к моему столу. Это что ж такое делается. А, что собственно говоря, делается-то. Да, ничего - я уже полгода как получила разряд (какой-то там), а меня по сетке не переводят, не платят, как положено.

  

  

   Успокойся, дорогая, присядь, попей кофейку. Некогда мне. Переводите на разряд выше и всё. Ладно, переведём, ты всё ж посиди, успокойся. Посидела, поговорили. Смотрю на неё и думаю, ну чем они, чем они умудряются цеплять. Никак не разберу, что меня тянет в эти серые, чертовски серые, с водяным утренним проблеском глаза. Почему хочется слегка так прищемить эту тонкую шейку. Встрепать волосы, схватить под затылок и окончательно пропасть в глазах, без единого облачка, без поволоки, без...ну, чего там ещё и так непонятно.

  

  

   Катюша, а чем ты по вечерам занимаешься, может, в клуб местный ходишь, может, вышиваешь. Презрение сверкнуло в глазах, а за что собственно, да за вышивание. Вышиваешь. Жди. Тогда, может быть, в Сорож съездим, там кабак хороший, придорожный, о гостинице не говорю, чёрт её знает, как поймет, аккуратнее надо, когда что нравится. Можно. Так, на остановочку автобусную приходи вечерком, часиков в шесть. Приду.

  

  

   Вот так всё и завертелось. Остановочка, Сорож, опять остановочка. Бережок речки Мера, шашлычки и так далее и далее, но ничего на самом деле не далее. Ничего. Весь уже в чувство превратился, по ночам до самого себя больно дотрагиваться. Подарки там разные, отношение, крайне обходительное, и не снившееся самой прожженной городской вертихвостовой девице. Ничего, как есть и опять сегодня ничего.

  

  

   Уже по вечерам стал "Высшую лигу" брать, сядешь один одинёшенек на кухне. Рассмотришь все стеночки голубой краской покрытые, вспомнишь добрым словом всех маляров, какого-то там разряда, и долбанёшь под мысли весь пузырёк, без соседей, без разговоров, в полной тоске, которая и присниться не может иначе как русскому дураку.

  

   Так прошёл прохладный в здешних местах август, отзвенела застывшей листвой по оврагам осень, дело к зиме и морозит по утрам так, что хрустит всё под ногами. Сегодня опять остановочка. Тебе не надоело. Как же мне надоест, Катюша. За счастие редкостное почитаю встречи с тобой. Взгляд недоверчивый. Лесной взгляд. Колдовской взгляд, уже в обычае его выдерживать, только сжато всё внутри как пружина, перекрученная неумелым заводчиком. Голова в сторону, приподнята чуть - портрет изображает. Откуда столько злющей силы в этом тщедушном тельце, в этой хрупкой фигурке. Каждая чёрточка напряжение, каждый мускул борец, а зачем это всё, кого она побеждать собирается, что мыслит себе и о себе, о жизни. Загадка от ноготочка на левой ножке, до макушки.

  

  

   Поехали сегодня к тебе. Поехали. Была такая ночь, которая не может быть забыта. Дома холодно, две простыни перевал на тряпицы, ножичком все щели заткнул, всё равно дует. А нам тепло, так тепло ребята, вы уж сами, да что там говорить. Знаете вы всё. Скользил я по ней как лодочка по глади морской, даже скорее речной, неупругой, податливой, летал в вышину и с небес спускался в погреба подземные тёмные, находил и там и там сокровища несказанные. Рыдал и смеялся, завёрнутый в одеяло сидел с ней под ним и водку пил как воду. Ничего уже не могло меня взять более, чем я был уже отдан. Растерзан был я и упоён. Утром она сказала, дай мне денег, мне шуба нужна, холодно становится. Отдавать я не буду. Да, на, бери, всё бери, сколько есть. Всё.

  

  

   Уехал я в тот же день - неприятностей у меня было море, за то, что уехал. Да разве это неприятности, до сих пор иногда как обухом по голове треснет. Правильно ли я сделал или нет, поступил правильно или нет. Оправдываю, и её, а более себя - что взять с дурака, ведь он и сам бы готов жизнью поделиться, а тут...шуба.

  

   Чёрный Алиев

  

   Он и не помнил, когда сюда приехал, а уж когда в Россию, точно не помнил. Зато он очень хорошо помнил свой дом. Дом начинал строить ещё дед. Родственников в их семье было не так уж много, даже мало - всего около ста человек. Когда были общие праздники и несчастья все собирались, словно из-под земли, именно не появлялись, а собирались. Словно в воздухе висела огромная воронка с центром вращения в нужном месте. Сейчас Алиев сидел в баре. Нет, он не пил. Заканчивалась только вторая бутылка коньяку. Просто бар был его.

  

   Русский человек уже загулял бы на всю губернию. Было от чего загулять. У Чёрного Алиева сожгли пилораму. Сожгли местные жители, но он их не винил. Алиев знал, откуда растут ноги. Все, вроде бы это знают, но Алиев знал точно. Спалил производство Иса, злобный и мстительный, Иса. Не последним человеком был в районе Чёрный Алиев, он уже ходил советоваться с Сашкой, а как его звали по-настоящему, он не знал. Других людей Сашками называют при крещении, но Сашку назвали Сашкой, когда он это заслужил, уж, чем там, спрашивайте напрямую или в органах, а не у Алиева. Сашка сказал, не поможет. Так и сказал. Ваше дело. Чёрных.

  

   Сколько он себя помнил в Семёново-Лапотном, забрать долг у Исы смогла лишь Ирина. Она была уволена из придорожной забегаловки "Хуторок" и не могла рассчитаться с хозяйкой. В "Хуторке" была толстенная книга, в которую записывали долги посетителей, ведь не только проезжие в него ходили. Иса никогда, ни за что не платил - всё брал сам, но считал, что и это большой труд. Давайте всё сами, а я посмотрю брать или не брать.

  

   Жена у Чёрного Алиева была русская, и детей было трое. Было бы и больше, но Мария, так звали его жену, отказывалась следовать восточным традициям. Она работала нотариусом, прямо в том же доме, где был бар. Если сожгут и бар, то контора тоже сгорит.

  

   Алиев отставил бутылку в сторону и прошёл в подсобку. Он долго рылся в самом тёмном её углу. Нашёл то, что искал и сел пилить. Полотно было старое, заезженное, но пилить ещё можно было. Ему оставалось совсем немного, но что-то его встревожило. Он встал, расстелил прямо на полу мешок из-под сахара, опустился на колени.

  

   Молился Чёрный Алиев долго, иногда он резко вздыбливал подбородок к небу, и были видны его закатившиеся глаза, сверкавшие в полумраке маленькими щёлками, а под прикрытой частью век очень быстро вращались круглые шарики его глазных яблок. Всё когда-то заканчивается, кончилась и молитва. Он встал и доделал свою работу. Но оставалось ещё важное дело. Алиев достал из ящика кинжал, вспомнил деда, сказал ему слова благодарности за оружие, тряхнул кинжал ещё раз в кулаке и пристроил у пояса. То, над чем он работал, Алиев запихнул под куртку.

  

   Иса гулял в "Хуторке" второй день подряд. Девочки подавальщицы не знали уже, куда от него деться и как выпроводить. Это смогла бы сделать Ирка, но её уволили, якобы за кражу макарон. Вокруг Исы сидело не менее четырёх прихлебателей. Говорю не менее, так как точно подсчитать их на вторые сутки загула не представляется возможным. Кто-то куда-то ходил, кто-то откуда-то появлялся и куда-то исчезал постоянно. Особенно этим отличался Рыжий телохранитель Исы. Он был бы настоящим богатырём, если бы не лицо. Такого лица у богатырей не бывает. Рыжий сидел напротив Исы и похабно подмигивал, очевидно, рассказывал интересное.

  

   Сильно хлопнула дверь. На пороге стоял Чёрный Алиев. Прихлебатели метнулись, было к нему, но Иса остановил их жестом. Ну, что пришёл таки чёрножо...БАХ, БАХ. Рыжий вскочил, поднял свои ручищи над Алиевым, но в левой руке последнего сверкнул кинжал.

   Ещё неясная, но уже сочная рана заалела на шее Рыжего. Он попытался придержать голову рукой, но это у него не получилось, она беспомощно повисла, и Рыжий ещё долго стоял, как застывший на морозе дуб.

  

   Чёрный Алиев вышел на просторную террасу "Хуторка" и аккуратно прикрыл входную дверь. Он смотрел на снежную равнину, которая расстилалась перед ним, на чёрные домики, усеивавшие противоположную сторону дороги мелкими крапинками, и видел перед собой горы, высокие, нежно-зелёные, дымчато-голубые, с ярко снежными шапками. У подножия гор стоял его дом, который начал строить ещё его дед.

  

  

   Точка

  

   Разговор есть. Серьёзный разговор. Бросай варить, на зарплату не проживешь, сколько ни вари. Валентин свернул шланги, откатил поближе к стене баллон и сказал: куда пойдём говорить? Позади гаража был пруд с технической водой для мойки машин. Раньше это был колхозный пруд, но постепенно он превратился в технический водоём. Исчезли резные сердцевидные кувшинки, поникли шершавые на ощупь, но мягкие для взгляда камыши, даже зелень всякая мелкая пропала с поверхности пруда. Теперь он был совершенно чистым на вид, только чёрным и по поверхности плавала вечная радуга. Приятели уселись на промасленную доску, которая, будучи брошена на две железные бочки, служила лавочкой. Выкладывай. Точку знаешь. Знаю. Дело есть на точке. Когда. Да, хоть завтра. Хорошо.

  

   Точка была продана военными какой-то московской коммерческой фирме. Территория была ничего себе, на ней помещался жилой корпус, большая финская баня, гараж и ещё какие-то строения теперь уже непонятного назначения. Однако, это всё ещё не было самой точкой. Точку взорвали ещё при Горбачёве, по какому-то там никчёмному его договору, за гнилые империалистические бабки. Теперь здесь была огромная воронка и глазу бы не натолкнуться на преграду, если смотреть в её глубину, но глубины как таковой не было.

  

   Вся воронка состояла из кусков бетона, заросших очень плотно колючим кустарником, которому, как оказалось, воронка вполне по вкусу. Зона точки охранялась. Через пень колоду, но охранялась местными мужиками, нанятыми московскими владельцами. Естественно, охранялось то, что представляло существенный интерес для нормальных людей - жильё, баня и т.д. Охранять саму воронку никому в голову не приходило.

  

   Раннее утро на точке. Туман уже сполз с поляны и медленно, сопливо втягивался лесом. Солнце грустно смотрело на две молчаливые фигуры, быстро приближающиеся к воронке. Смотри Валь, видишь, холмик петляет. Пойдём, покажу, куда ведёт. Приятели забрались в самую гущу зарослей, неподалёку от воронки. В бетонном углублении, которое наполовину было крыто дёрном, просматривалась железная дверь. Очень было похоже на потайную землянку, которую иногда отрывают в лесу для отдыха от тёмных делишек бомжи. Всё также, только капитальные различия налицо. Ясно, средств свободных у государства побольше будет.

  

   Валь, я тут уже начал, немного осталось. Валентин, вытащил из куртки инструменты, и работа закипела. Примерно через час дверь была открыта. Фонарик проверял? О, светит. Пошли. Сначала идти было не страшно и вполне свободно, но очень скоро туннель закончился отвесным колодцем. Верёвка у приятелей была с собой и неплохая. Закрепили, спустились. Пошли дальше. Воды почти не было. Комаров тоже. Странное дело, в лесу, что ни углубление, чуть сыроватое и комары да мошкара так и вьётся, а здесь - ничего.

   Сволочи. Что Валь, что сказал. Гады, говорю, все кабели поснимали со стен - озолотились бы. Наконец куда-то пришли. Завал, но не плотный, видно куски слишком большие отлетали от шахты, когда взрывали. Проползали по одному, но плиты так сложились, что вдвоём можно было сесть и даже развернуться лицом друг другу.

  

   Посвети сюда, на бетоне холодно, а тут какие-то тюки из земли торчат, выдерну и тебе передам, тут много, на, держи. Друзья теперь сидели друг напротив друга. Вдруг взгляд одного из них упал на разорванный тюк, на котором сидел Валька. Валь, дёрни пачку из своего тюка, вроде бы он у тебя рваный. Валька потянул и с трудом вытянул на свет банковскую упаковку и уже начал поднимать голову с удивлёнными голубыми глазами, но не успел этого сделать.

  

   Он первый заметил и понял - это деньги, много денег, а как ему было понятно, да что там понятно - он точно знал, что много денег на две части никогда не делится. Валька не поднял больше голову с удивлёнными глазами. Только на миг перед его мысленным взором возникло жало газовой сварки. Вспыхнуло с привычным хлопком, и потянулся колеблемый пламенем шов, очень длинный и такой уже короткий, шов, длиной в целую Валькину жизнь.

  

   Он машинально вытер о Валькину куртку наружное кольцо выжимного подшипника, которое он всегда носил с собой, так, на всякий случай. Потом нашёл и подобрал фонарик, выпавший от удара правой из левой руки, и посветил на уже разорванную им банковскую упаковку.

  

   Давно забытый прищуренный профиль Ильича безразлично смотрел в пространство. Павловка. Вот, хрен. Он с досады пнул лежавшее перед ним тело и начал думать, что ему теперь с ним делать, как лучше с ним поступить.

  

   Для справки: уничтожение выводимых из оборота купюр дорогостоящий и очень вредный процесс, поэтому ЦБ РФ, часто использовал бывшие ракетные шахты в Костромской области для их захоронения

  

  

   Там за рекой, в тени деревьев

  

   Витька вставал всегда в шесть утра, ему и не спалось, он привык вставать рано. Деревня всё-таки. Когда держали скотину, вставать приходилось ещё раньше. Ну да это в прошлом. Давно с Катькой расстались. Тяжело это всё - со скотиной возиться. Витька должен был успеть на автобус, который отвозил его на картонную фабрику в Малое Берёзово. Идти было далеко, но Витька привык. Он привык ко всему. Организм Витькин тоже привык. Ему было холодно - он молчал, не возражал, ему было жарко вместе с Витькой - молчал. Когда-то это должно было кончиться, но пока не кончалось, а тянулось и тянулось.

  

  

   Автобус не торопился отойти от остановки. Многие жили довольно далеко, и автобус их ждал. Шофёр автобуса, Сашка, тоже ко всему привык и ждал. Организм Сашки тоже привык к Сашку. Им обоим было плохо и Витьке и Сашке. Плохо было и их организмам - Сашкиному и Витькиному. Наконец автобус тронулся. Никто в автобусе не разговаривал, только здоровались со всеми входившие на редких остановках люди. Автобус свернул с трассы, теперь недалеко, километров семь и приехали. Витка смотрел в окно и думал. О чём думает мужик в деревне? Можно сказать, что о том же, о чём думает городской. Можно. Витька думал, о том, что ему плохо.

  

  

   Уже проехали АТП, пост ГАИ, а Витька мечтал доехать быстрее. Он работал на пилораме, и мужики под его началом работали такие же, как он, но он был рамщиком, а они подсобниками. Раньше Витька служил в милиции. Это очень хорошо служить в милиции в деревне. Работы нет, а там платят. Немного, но платят. Работа, сами понимаете, не сахар, но в ментовке, в деревне можно работать. Денег, правда, мало, но жить можно. Лес тут здорово воруют, а значит жить можно, опять же сам не воруешь - совесть спокойна. Сам не воруешь. Плохо, но это ничего - лес-то наш.

  

  

   Витка не заметил, как автобус с железным скрипом последний раз тряхнуло на кочках - он уже разворачивался перед фабрикой. Витка прошёл мимо фабрики, ему дальше - на пилораму. Там его уже ждал Юрка, он пешком ходил из другой деревни. Туда автобус не ходил, и Юрка ходил пешком. Вторым подсобником был Серёга, но ему ещё вчера сказали, что он не придёт - устроился работать на зону, тут недалеко была зона, и устроиться туда на работу было большой удачей. Так и подумал Витька - правильно Серёга поступил, но ему Витьке от этого не легче. Работать вдвоём трудно. Крюками катать брёвна по эстакаде не всегда просто. Не всегда просто подумал Витька. Совсем не всегда. Но его ждал Юрка. Они вдвоём открыли пилораму. Переоделись в маленькой каптёрке и начали работать.

  

  

   Лес был плохой, сбежистый. Это ещё ничего - Витка умел выжимать из стволов кубометры, но он был сбежистый и кривой. Вот кривой это плохо. Витка думал - кривой - плохо. Юрка тоже думал - плохо, кривой. Они так вдвоём думали. Редкий случай, мужики эти были правы - плохо. Они, молча, катали брёвна, иногда переругивались. Приму курили прямо здесь, не отрываясь от работы. Можно бы и присесть покурить, но им надо было гнать кубометры. Им повезло, хоть немного, но повезло. Нужен был брус, а он даёт больше кубов. Больше - зарплата больше. Это хорошо.

   Юрка сказал Витьке, - в который раз, - что ему плохо и Витька не выдержал - согласился. Работу бросили. Сделали только наполовину, и ещё было время. Бросили. Было время всё сделать, но что можно сделать, когда плохо. Можно. Они это и сделали. Потом посидели ещё полчаса, покурили и начали считать. Начали считать, сколько им нужно, чтобы стало хорошо, ведь уже было лучше, но ещё не достаточно хорошо. Недостаточно хорошо было, и они заняли денег у Сашки. Сашке нельзя - он сегодня на автобусе, а на автобусе нельзя. На КАМАЗе тоже нельзя, но ещё как-то можно, но вот на автобусе. Нет. Сказано - нет. Юрка пошёл домой. Было темно, и Юрка шёл уже домой - далеко ему - 9 км. Он ушёл. Витька закрыл пилораму и тоже хотел идти, но вспомнил, что деньги занимал он лично, поэтому ему и отдавать. Юрка, конечно, отдаст, но отдавать Сашке должен Витька. Это было хорошо. Значит можно все истратить и Юрка ничего не скажет. Отдаст своё, и будет молчать. Какое его дело.

  

  

   Витька так думал и уже шёл на пилораму. В коптёрке лежала сдача. Её было немного, но ему, Витьке, вполне хватит. Витька взял деньги, но не спешил. Надо было подумать, и он думал. Наконец вариант был выбран. Витька бросил бычок туда же, куда всегда бросал - прямо в бункер. Опилки сырые, это ничего, можно было в бункер бросать, и бросали, чтобы не отвлекаться. Бункер под рамой был почти полный. Юрке и Витке было плохо и они, почти не включали циклон. Редко его включали. Это был непорядок. Ночи холодные, потом циклон опилки не вытянет. Надо будет лезть под раму и выгребать. Выгребать не хотелось. Включать циклон тоже, но это было лучше, чем завтра лезть под раму и выгребать. Витька включил циклон.

  

  

   Он был хороший рамщик, у него на пилораме был порядок. Витка подумал - порядок - и выключил циклон. За рекой был приют бомжей. Там раньше был хутор. Теперь там жили бомжи. Витька пошёл к бомжам. Он их знал и ходил к ним, когда был один. Витька был один и пошёл прямо за реку. Бомж тоже был один. Остальные ушли куда-то, по бомжовым делам, и оставили одного того, которому было совсем плохо. Витька это видел и сказал бомжу - сходи. Бомж сходил быстро и принес из-под пива не пиво и пиво тоже. Когда оставалось совсем немного. Немного, всего на ладонь. Они вышли покурить. Всё небо было чистое. Горели очень яркие звёзды. Пора уже было звёздам гореть. Осень. Очень стало темно по ночам. Справа от бомжа и Витьки горел Орион. Он горел справа, и Витька туда посмотрел.

  

  

   Что-то ещё горело за рекой, там, в тени больших деревьев. Огня было не видно, но горело здорово. Можно сказать, было зарёво. Витьке было хорошо, и он думал, что хорошо горит. Ему было всё равно, Витьке. Пусть всё горит. Они зашли в дом, и скоро всё закончилось, но пиво пока оставили. Бомж сказал Витьке - ложись здесь, и Витька лёг. Он не хотел идти домой. Хотя мог. Мог уехать с вечерней сменой, но не хотел. Он лёг. Витьке приснилась Катька. Она мычала и не хотела, чтобы её доила его баба. Катька с младенчества привыкла к Витьке и подпускала только его. Когда Витка мог. Если он не мог, то звали другого мужика - соседа. Бабам Катька не давала.

  

  

   Бомжу не спалось. Он взял пиво и с трудом его допил. Это не помогало. Бомжу стало совсем плохо. Он думал, что Витька гад, что он дал мало денег, а ведь он бы мог дать и тогда бы он - бомж - взял бы ещё и ему стало бы хорошо. Когда он совсем плохо об этом подумал, то взял топор и зарубил Витьку. Витька не понял, что его рубят. Он подумал, что ему просто плохо. Просто нехорошо, чуть даже хуже, чем обычно, но он даже не закричал. Бомж вытащил Витьку в сени и стал рубить дальше. Он рубил до тех пор, пока от Витьки не осталось самого Витьки, а были просто куски того, что было ещё час назад Витькой. Бомж всё это положил в мешок. Нет - в два мешка - в один не влезало. Ему было тяжело, но он отнес Витьку до помойки и зарыл, во что там попало.

  

  

   Витьку нашли через три дня. Совершенно случайно - никто не ходил за реку на помойку. Нашли и опознали. Это было очень тяжело - опознать Витьку.

  

   Собачий хвост

  

   Бывают, ещё бывают на Руси такие звенящие дни. Мороз небольшой, но всё вокруг звенит, пар почти изо рта не выходит. Тут же садится на воротник мелкой изморозью. Странно так, звон и одновременно тишина. Не всё доступно нашему уху. Физики это знают, они умные. Насколько добрые неизвестно. Бомбы у них на уме. Нельзя делить. Ум и доброта. Суть только совместная. В идеале, конечно. В жизни всё не так. Совместились они, предположим, но ни того, ни другого недостаёт до нормы. Где она эта норма.

  

   Дорогу только что посыпали песком, обогнал дорожную машину. Ехать стало хуже, но ничего. Гололёд дело привычное. Резина с шипами и почти новая, доеду. Трасса закончилась, поворот. Здесь похуже, но зато как красиво. Особенно вечером, а сейчас утро, но как же вечером красиво, когда небо тёмное, тёмно-синее. Взлетаешь на горку, а там по обе стороны ели. Как в туннель въезжаешь. Сверкающий туннель под ударом фар. Всё разом вспыхивает. Пока едешь, переливается, а потом в зеркало можно посмотреть, а там тьма. Такая там тьма, что глаз мало выколоть. Нужно умереть, чтобы понять, какая вязкая там тьма.

  

   Сейчас утро и ещё один поворот. Здесь совсем редко ездят. Лёд уже как на катке. Будто специально заливали. Да, нет, так не заливают - тут слой сантиметров пятнадцать, даже двадцать. Ого, чуть сорвет и улетишь. Куда это девчонки собрались, из церкви, что ли идут. Рановато что-то. Да, не похоже. Идут куда-то. По левой стороне идут. Неправильно это, но здесь правильно. Вдруг сорвет колёса в скольжение. Ничего уже не сделаешь.

  

   Ух, чёрт, да куда же ты лезешь. Маленькая собачка, щенок ещё, по-моему, русской гончей щенок. Тут охотников много. Ку-куда-а, ты. Руль быстро влево. Настолько быстро, как только можно, нельзя быстрее, сорвёт, и полетишь, сметая и собаку и ребятишек. Вот он между колёс. Хлопнуло что-то по днищу. Ага, цел, дурило, но больно ему, крутится, это в зеркале видно. Видно здорово по хвосту попал. Как бы не сломал. Девчонки машут руками. Не понять, благодарят, что дурачка спас, а может и наоборот, думали специально давлю, и такие скоты бывают. Дорога, тут всё бывает.

  

   Добрался до фабрики, и понеслось. Дел тут куча. Только в обед присел в кабинете. Кабинет старинный, фабрика 1838 года, даже шпингалеты, такие, что любо-дорого посмотреть. Надпись на них производителя на самом видном месте, да, не стыдно было, Воронцов делал, так и написано - Воронцов. Хороший был фабрикант этот Воронцов. Напротив стола печь изразцовая. Топят её из коридора, так сделана она специально, чтобы не мешать, и гряз не носить в кабинет с дровами. Простая, на вид, изразец крупный, просто белый, без выкрутасов, не всегда таких удачных как хвалят обычно. Художники так намудрят, петухи какие-то, огурцы турецкие, а потом ещё производители добавят, якобы упростив, ужас - смотреть тошно. Белое оно и есть белое.

  

   Стол тоже старинный, никому видно неохота было его отсюда, со второго этажа воровать, тяжеленный. Ручки латунные, цвета жёлтой луны. На заводе охрана, бомжи сюда не добираются, а то бы в приёмный пункт снесли и тю-тю ручечки. Ящичков всяческих полно Удобно всё страшно. Для отвлечения всё это. Чтобы отвлечься. Мучает что-то. Думаю, думаю. Сжимается кольцо времени. Наконец, выдвигаю сам себе предположение. Щенок меня мучает. Даже не щенок, сам дурак, а его хвост. Так и стоит перед глазами, сломал, наверное. Здорово ударило. Так, бывает камень стукнет в днище, а тут хвост.

  

   Цвета щенок был необычного. Коричневый, даже бежевый с чёрными пятнами, это понятно - русские гончие такие часто бывают. Но с подпалинами, какими-то странными, будто луна жёлтая в полночь. Луна. Была у меня. Да, была у меня девушка с похожими волосами. Девушка с волосами жёлтой луны. Глаза были тёмные, не голубые, синие, тёмно-синие. Всё в них переливалось и сверкало, так сверкало, как только может сверкать горка со снежными елями, когда на них фарами... Ударишь по ним фарами.

  

   Да, ударил, тогда я её ударил. Думал, что довела. Любила, и я любил, но довела. Так, как только очень любимых могут доводить. Ударил сильно. Больно ей было, но смолчала. На губе кровь, а смолчала. Понимала, что довела. Больше уже нельзя было. Она просто молчала, а я был виноват. Я непоправимо был виноват. Всё можно выдержать, но только не собственную непоправимую вину. Никто не будет исправлять собаке сломанный хвост. Так и срастётся, криво.

  

   Глаза потухли, нет, не в тот момент у неё глаза потухли, а тогда, когда расставались не она, нет. Я с ней расставался. Потемнели глаза, и волосы цвета жёлтой луны поблёкли. Вечер, луна с волосами девушки. Дома скучно. Нет, не скучно, поскучал бы с большим удовольствием. Ах, люди как же приятно просто поскучать. Поскучать, если ничто не мучает. Соседка, весёлая старушка, заходила, приносила самогон. Нестеровна, а почему у тебя самогон грибами пахнет. Смеялись долго. Зачем смеялись, над чем, не знаю, не помню.

  

   Ушла весёлая старушка соседка, а меня мучает хвост собачий. Волчком в голове вертится ударенный мной щенок. Мучают они меня. Собачий хвост и девушка с волосами цвета жёлтой луны и тёмно-синими глазами. Ничего уже нельзя сделать. Вина висит вязкой тьмой.

  

   Девушка и глаза

   Синего неба капли

   Волосы жёлтой луны

   Елей так сверкает слеза

  

   Сёстры

  

   Они мне почти сразу при знакомстве объявили - мы не русские. Не русские, так не русские, какое значение имеет, тем более для девушек. Будь ты хоть принцессой в неизвестном никому колене, но если ты не симпатична во всех смыслах, то тут уж никакая кровь не поможет. Объявить не симпатичной ни одну из сестёр нельзя было, но вот признать их родственницами - большая натяжка для постороннего человека.

  

   Старшая. Роста небольшого, принято таких куколками называть. Не спорю, что-то от куколки было, но только таких живых куколок я не видывал. Настолько живых, что даже на месте спокойно не стоит. Глазищи большие, серо-голубые, лёгкими веками прихлопнуты, губки слепок с богини индийской какой-то, а кто не знает, какие индийцы мастера в этом деле и по части скульптур. Волосы чернющие, густоты неимоверной - представляете, если ручку в них, в самую гущу запустить, то так тепло ладони становиться, словно кошку вспушил. Характер - полное противоречие живости тела.

   Абсолютное спокойствие до странности, но при этом доброта, нежность.

  

   Кожа наибелейшая, сколько ни загорала она летом, никогда большого отличия в местах легко и труднодоступных я лично не видел. Конечно, солнышко у нас не очень жгучее, но так и не скажешь, когда других, почти уже африканочек деревенских девушек видишь, после обработки поля картофельного. Что сказать о фигуре. Видите, точку поставил, потому как на любителя. Я сразу признаюсь - попался. Попался на эту удочку, гибкую, удобную как спиннинг. В руку просится и ложится в неё как хорошая, дорогая оружейная рукоятка. В гандбол играли, я тоже нет, ну, представьте тогда, может, по телевизору видели, выбегаете вы к воротам, а в руке у вас мяч и небольшой и удобный и приятный на ощупь - вы поняли, что я имею ввиду... Чудо как хороша. Да, два ещё, два у вас таких - это просто счастье какое-то.

  

   Младшая. Начну с того что, похоже. Волосы тоже чёрные, но на этом и всё сходство. У младшей они были вьющиеся, не вульгарными такими колечками, не мелким бесом, а волнами. Вы видели когда-нибудь бочку с варом, перевёрнутую когда-то, но уже застыл вар. Волнами такими неровными, как вытекал, застывал. Удачное сравнение нашёл, так как заодно и потрогайте этот вар, ещё тёплый, но ещё не каменный, а упругий, бархатистый, фланелевый на ощупь.

  

   Фигура. Совершенно не такая как у старшей. Чуть угловатая, летящая ввысь, но тростиночка тростиночкой, просто загляденье. Конечно, кто пойдёт против природы, заложена основа каким-то нерусским человеком была наилучшая, но тут и труд сыграл редкую положительную роль. Не сказал ещё об удобстве одном, так ерунда, но в жизни крайне полезный момент оказался. Работали они в разные смены. На одном станке, а смены разные. Я однажды подменял одну из сестёр, так на следующий день встать не мог, так ноги и руки болели, а они и после смены свеженькие, накрашенные, аккуратненькие. Вот откуда животики такие берутся, о которых можно говорить и говорить, вроде как это жанр такой - животик. Теперь хоть пару слов о характере. Огонь, порох, иногда даже ноздри втягиваешь как волк внутри флажков, когда она приближается - думаю, ясен характер.

  

   Долго у меня с ними это продолжалось и не только из-за любви, нет не только. Не прочное это дело любовь, а я привязался к ним так, что так им прямо и говорил: вы мои сёстры родные.

  

  

   Прогулка за жизнью

  

   Идти ещё далеко. Подняться в громадную гору, слева останется церковь, миновать железнодорожные пути, режущие надвое посёлок Юрьево, потом прошагать мимо бывшего клуба. Он теперь только роскошное пристанище для сельской администрации, состоящей из двух человек. Было это памятное наследие продовольственной программы, успешно провалившейся, но для Юрьева неожиданно материализовавшейся отличным клубом. Как в России нищие распоряжаются предметами роскоши вполне хорошо известно. Так и тут было, ничего нового. Огромные окна были почти везде залеплены фанерой, с эффектного козырька свисали какие-то утеплительные и влагонепроницаемые лохмотья. Клуб погибал в своём нереализованном величии.

  

  

   Валька не обращал на такие вещи никакого внимания и не рассуждал на такие темы никогда. Вся жизнь представлялась ему данностью, даже не от бога, его он вспоминал редко, а просто взявшейся неизвестно откуда. Было ветрено. Когда поднялся на гору, шваркнуло так слякотью в лицо, что пошатнулся даже Валька. Опять утихло, снова двинуло по уху. Приходилось кутаться в высокий воротник полушубка, то так его повернуть, то эдак. Перед пилорамой натекло из сугробов столько воды и разлилась такая огромная лужа, настоянная на навозной жижи из старого коровника, что пройти по ней пешком, даже в сапогах было невозможно.

  

  

   Валька и не пошёл, путь он знал. Надо пройти через пилораму. Внутри помещения стоял грохот и Валька думал: это хорошо, что грохот - работа есть у мужиков. В такую слякоть иметь круглый лес на производстве просто счастье. Дядя Сеня мужик оборотистый или припрятал до времени или достал его где. Здорово мужики. Привет Валька. Больше никаких вопросов - некогда. Вот тут, уже в поле, протоптана тропинка, она и выведет на дорогу. Валька поправил на плече рюкзак, так не идущий ему ни своим цветом, ни модным ременным фасоном и последовал далее.

  

  

   Поле резко уходило вправо, скатывалось прямо на горизонт широкой дугой. На горизонте опять был лес. Лес кругом, а рубить нечего - или гнильё или молодь. Вывозили издалека. Калечили технику и самих себя, дорог лесных путёвых не было. Беспокоило всё это мужиков, но не очень. Опять же данность, когда было по другому, никто и не помнил. Валька увидел над кромкой леса, расправившиеся в полоски тучи и прорвавшееся между ними солнце, задрал голову повыше и потопал далее. Дума его была простой и понятной. Думал он о Ленке, которая, конечно, не ждала его в Пеньках, но к которой он шёл. Чего девка кочевряжиться, - это не он, уже другие так думали, - парень справный, весёлый (раньше был, до Ленки), не пьющий, работящий.

  

  

   Золото в понимании простейших преимуществ жизни. Пеньки ещё далеко. Старая лесная дорога его приведёт к ней. Можно было идти и по бетонке, но километров на семь дальше. Пешком это много. На машине бы Валька доехал быстрее, но никто ни на какой машине подвозить его к Ленке не собирался. Вот если бы Ленка рожала, например, тогда бы подвезли. Ленку подвезли, не его же. В Пеньках оставалось всего несколько домов. Несколько домов и почта. Её в этом году закрывают. Школу уже закрыли, а почту закрыть опоздали. Почтовые чиновники проиграли во времени чиновникам образовательным. Кто быстрей всё уничтожит - такое у них соревнование.

   Валька и об этом не думал. Отмечал просто про себя - в этом году почту закроют. Куда Ленка денется с почты? Валька мечтал, что она денется прямо к нему в дом. Таким мыслям, слишком радужным, он развиваться не давал. Неизвестно, как всё обернётся. Ну и что, что удалось ему, наконец, победить её в нелёгкой уламывающей борьбе, подавить её бабье сопротивление, более для показа предназначенное. Ничего это не меняло. Удовольствие давно прошло, вот ощущения только и осталось. Были эти ощущения вопреки логике победной нерадостные. Словно поманили его густым медовым раем и опять как ненужную вещь в сторонку отложили.

  

  

   Что ему теперь делать с этими ощущениями. Волком Вальке выть по ночам, метаться в горенке, куда он на полночи скрывался от удушающей жары натопленной залы. Метаться так, что мать иногда приходила, спрашивала его: Валь, ты, здоров ли, сынок? Здоров, буркал в ответ Валька, вставал, уходил из горенки в свой угол в избе и дальше до утра продолжал метаться. Вот ведь какая радость ему была от минутных плотских Ленкиных утех.

  

  

   Ленка была существом загадочным. Огромные раскосые глаза её никогда не смотрели на мир прямо. Немного исподлобья или вкось. Ленка подсматривала за миром, она его будто побаивалась и это при её то характере, когда быка лопатой по носу долбила и в хлев загоняла. Вправляла она так в разум не в меру расшалившегося производителя. Бугая, загонявшего бурёнок до полусмерти и избившего бодливым тараном всех в округе молодых бычков. Только попадись ему на опущенные рога. Ленка его рогов не стеснялась, будто частью мира его рога не воспринимала.

  

  

   Колошматила она эту природу по носу лопатой и загоняла туда, куда ей бабе надо было. Как только дотягивалась она до башки этой бесшабашной, ведь роста была малого. Фигурой была Ленка совершенно не взошедшей на постамент женщиной с веслом. Качал головой, думая о фигуре Валька, уже повернувший за лес. Тут ещё два поля, между ними овражина и считай, дошёл. Головой качал Валька по разным причинам. Восхитительным и жалеющим. Восхищался он, особенно выпечатывая из памяти на вид тот момент её полной капитуляции, когда стояла она перед ним нагнувшись и с мольбою повернув набок голову и, вытягивая его на себя своим раскосым взглядом, совершала надломленные амплитудой движения самым чарующим своим местом. Мольба была понятна и оправдана, давай милый мой, старайся, что же ты...

  

  

   Ох, Валька не смог продолжить движение. Остановился, закурил, отшвырнув пустую пачку далеко в ноздреватый снег, и ни сколько не пожалел, что она кончилась. Ленка курить при ней запрещала, будто городская изнеженная фифа. Двинулся дальше. Курил Валька не жадно, дыхание его не сбивалось, он уже подошёл к оврагу. Дорога врезалась в овраг глубоко. Когда-то и здесь возили лес.

  

  

   Овраг и дорога. Валька опять остановился и начал смотреть, как переплелись эти два вида жизни. Вида жизни человеческой, суетливой, непредсказуемой, грязной. Вида жизни природной, степенной, понятной, своей глубиной и признательностью к миру остальному, - доброму и нужному. Лесу нужна была речушка в овраге, ему нужно было поле, для хранения снежной, чистой влаги. Лесу также нужно было небо голубое и чистое, пронизанное пользой до самого небного дна, до самого недоступного донного верха... Всё им между собой было важно, всё приносило пользу.

  

  

   Ленка тоже приносила пользу Вальке, она приносила ему такую пользу, которой не добиться и не получить никакими ощущениями и маятой. Ленка была нужна ему как этот холодный, влажный, капризный подвижностью воздух, со всеми вплетенными в него запахами стылой реки и печального мудрого леса. Валька подумал, что не будет жить на свете, если Ленки не будет у него в доме до конца этой самой, неизвестно кем данной жизни. Он не додумал эту страшную мысль до конца.

  

  

   Кончалась дорога, виднелась почта, это был крайний дом в деревне. Валька подходил с нужного края. Когда он подошёл совсем близко к крыльцу, хлопнула входная дверь. На крыльце оказалась Ленка, она смотрела на него недоверчивым взглядом раскосых глаз, но недоверие это уже относилось только к остальному миру, а не лично к нему, к Вальке. Ему казалось, что это так и есть.

  

  

   Прокурорша

  

   Жанна была прокурором. В местном понимании и обычаях разговора - прокуроршей. Молоденькой такой и здорово симпатичной прокуроршей. Несмотря на молодость, она уже получила несколько повышений. Повезло просто. Предыдущий прокурор района, попался как мальчик. Именно как мальчик, потому как влюбился без памяти и сознания в малолетку продавщицу, с привлекательными для старого юридического волка формами, положенного во всех местах объема. Попервоначалу и та, дурочка продавщица, ответила ему полнейшим сочувствием, роман начался весело. С подарками, с поездками на "зелёное", так тут пикники называли, с лунными ночами в подлеске, в прокурорской раздолбанной шестёрке и разными другими приятными атрибутами сельского романа.

  

  

   Когда же молодая и неопытная поняла, что старик прокурор абсолютно наглухо женат, имеет трёх (может и четырёх), хоть и не сопливого возраста, детишек, любовь её (?) быстро начала угасать. Так лучинка угасает в момент грозового отключения подстанции, не дождавшаяся, своего спасения своевременным оной подключением. Надо же было такому случиться, кто ж такого ожидал, что малолетка, именно в момент охлаждения к прокурору, опять влюбится, но уже в своего ровесника. Оболтуса редкостного, даже на сельском уровне, но вполне привлекательного. Действие далее развивалось стремительно. Прокурор, пребывая в полнейшем ко всему сущему разочаровании, ввалился однажды в палатку, а как назвать это фанерное сооружение, не магазин же, и потребовал водки, себе в добавку. Откуда водка, если вы в курсе, в фанерной лавчонке - донесут завистники и закроют в момент, хоть и деревенские тут нравы, но власть-то не дремлет. Ладно, там из избы, прямо в окошечко, приторговывать самогонкой, да ещё собственными ручками сваренной, да из своих средств пенсионных купленного сахарка - ни один ничего не скажет, ещё и похвалит за предприимчивость. Но тут, в официальном фанерном сооружении - да никогда.

  

  

   Разъяренный от другого, но взбешённый именно ответом - нет - прокурор методично выпустил всю обойму из своего табельного Макарова, метя в основном в импорт, он-то поярче будет. Но не везло нынче прокурору - не попал он ни в одну баночку. В оправдание чести государственного ока выдвинем версию, что оружие прокурору требовалось, скажем редко, и не пристреляно оно было должным образом. Это, однако, не помешало его начальству срочно перевести от скандала, а он был и ещё какой, его подальше, уже в галический район, поближе к страстям охладительному водоёму.

  

  

   Вот так и произошло первое, но не последнее продвижение Жанночки. Второе, было вполне в патриархальном духе, и не будем на нём пространно останавливаться. Преставилась старенькая, просто совсем уж старенькая прямая начальница Жанночки. Отдал богу душу хороший человек, что сделаешь, но опять движение. Опять сдвинулась служебная лестница и в нужную Жанне сторону. Всё было хорошо, успешно, как сейчас говорят у Жанны, не было одного предмета. Нужного в хозяйстве, особенно сельском, предмета. Отсутствовал муж.

  

  

   Чёрт бы с ним, но он отсутствовал как таковой - вот обида. Отсутствовал можно сказать в природе, не было тут женихов достойных положению Жанны в обществе. Любовников - отбавляй горстями, а мужа нет. Начальники все вокруг вились, включая очень перспективных и денежных из леспромхоза, из лесхоза (далеко не одно понятие, поэтому и через запятую). Часто подкатывал, да не ошибся я, и не в переносном смысле, а на самом настоящем Брабусе (1983 года выпуска), начальник колонии несовершеннолетних - импозантнейший мужчина, прелесть просто - пять раз отец в сорок лет, куда это годится. Жанночка тоже так думала и грустила безмерно. Женщины меня поймут, ведь было, отчего грустить. Мужики, нет. Да, ну их этих мужиков - ничего не понимают. Любви Жанночка уже не хотела, разочарована, можно сказать была, а вот замуж хотелось. Детишек хотелось, несмотря на готовое место для них рядом, всё равно хотелось. Вы не подумайте чего плохого - колония была образцовая. Образование там получат, в люди выйдут, лет эдак, через... Но не будем о грустном, точно выйдут.

  

  

   Что-то и я задумался, личико Жанночки перед глазами, грустное такое всплыло. Фемида, правда, только наверху, вовсе и не такая завязанная, что-то видит. Случилось то самое, самое страшное, что может быть в деревне. То чего боятся в деревне все, от мала до велика и от младости до седых голов, то, что периодически без всяких праздников и поводов, заставляет ходить вокруг дома с Николой Чудотворцем или иконкой Неопалимой Божьей матери. Верно, вы догадались, произошёл чудовищный по меркам небольшого селения пожар. Сгорело семь жилых домов, огромное количество сараев с кроликами и свиньями, даже двумя коровами. Зарево стояло до утра, а после был дым, пепелище и страшный запах горелого животного мяса. Люди погибли - не будем говорить, сколько не на ТВ. Вся деревня притихла, никакого траура не объявляли. Траур сам пришёл и был.

  

  

   Плохо это или хорошо, для последующей жизни, но так началась новая история Жанночки. Приехал на разбирательство из области молодой и красивый капитан пожарной службы. После этого разбирательства, кстати, ему майора дали. Ничего Жанночке не надо было делать - всё само собой получилось у неё, как с карьерой на службе всё вышло. Сейчас счастлива, и детишки уже растут.

  

  

   Помойка

  

   Узкая лесная дорога. Полночь. Несколько поворотов. Фары как в стену упираются, такие крутые повороты. Дорогу не оформляли в лесхозе, когда прокладывали, поэтому она извилистая. Если бы удалось оформить, просто вырубили бы деревья и дорогу проложили прямо. Последний оборот руля и всплеск на другой стороне опушки, яркий, мгновенный всё там, на той стороне, замёрзло до льда на стволах. Тушишь фары и слышишь, как ползет к тебе луна. Свет с тихим холостым шуршанием надвигается.

  

   Поворот ключа и шуршание пропало. Пропало, а свет остался и продолжает уже бесшумно движение. Остановить. Сигарету из пачки, щёлк и сам вспыхнул на момент от затяжки в зеркале. Тишина, но не глубокая. Сердце в висках бухает, раз, два.... Устаешь считать. Завитки вокруг разбросаны, ажурные валы ощетинились разной прямой мелочью, натыканной вразброд в отработанную упаковочную проволоку.

  

   Ветерок начинается, заканчивается вечернее затишье. Подбрасывает он всё, что легче лёгкого для него, а что трудное оставляет для набранной силы. Но крепчает, злобой наливается, ещё неясной, внутренней, не поднявшей ни один тяжёлый предмет в воздух. Проверяет свою силу, гасит её в завихрениях нелепых и ненужных, недоступных для человеческого понимания смысла. Юный ветер, злой своей юностью. Постареет ветер, и не будет разбрасываться, связываясь с позёмкой.

  

   Ветер не будет влюбляться в чужих женщин. Нет. Он не будет делать детей неизвестным, плодоносящим объектам. Он соберёт все свои силы движения и наметёт, надвинет огромную кучу холодного искристого снега прямо в пасть упавшей на землю луны, введёт в её глотку разбойное своё оружие и наполнит взрывом. Ослепнет луна в этом вихре, потеряется в тяжёлых тучах, беспомощно моргнёт одноглазая надутым их веком. Так тебе и надо светлейшая спутница, подруга закадычная, залейся бесплодным севером, утрись чугунной плитой моего равнодушия.

  

   Она не придёт. Что-то случилось. Нет, она не виновата. Дома что-то случилось. Не удалось уйти из дома и пройти километр до помойки. Нет. Не захотела. Забыла меня. Да.

  

  

   Октябрьские грибы

  

   А не махнуть ли нам, мужики. Махнули. Лес совсем не голый, а ведь уже середина октября. Дождей было много и тепла. Даже заморозков никаких не было. Вот они и прут, да как, все уже не знают куда девать. Конечно, того, что любишь мало, но это так привычно. Грех ведь жаловаться. Ни чёрных нет груздей, нет и белых - редкостью почему-то обернулись. Но не жалуемся - боровиков море, белых море. Было немного странно, когда обычные подосиновики называли боровиками. Спорить пытался, доказывать. Попробуйте, однако, переубедить целую губернию - пустое дело. Называли, так и дальше будут.

  

  

   Как не назови, но красавцы писаные - серая ножка, вся чешуйчатая, упругая, красная головка, цвета благородного терракотового кирпича. Совсем не липкая, редкий листик притулится к ней, а бархатная, нежная. Боровик - так боровик, почему нет? На открытых пригорочках, по опушкам обычно, но странно, что до сей поры вырастают - маслята, тут они не просто в плёночке блестящей, как и для нас, привычно, а прямо в одёжке, самой настоящей, которую снимать надо, как комбинезон её после лыж стягиваешь. Белые, ну, разумеется, всех переплюнули.

  

  

   Вы видели когда-нибудь гриб, который не растёт просто так, это ему не интересно, а вспахивает землю, поднимает её, зарытой, вместе с землекопом лопатой, или спиной там, или головой, учитывая простую грибную анатомию. Стянешь такой, приподнятый грибом пласт, а там просто белое чудовище, с совершенно ещё не побуревшей шляпой, насупленной на брови, с наездом на тебя смотрящее - зачем взял, сукин ты сын человеческий, работу прервал нужную, земельную, природную. Извинишься, полюбуешься, да и сунешь в корзину, которая уже через полчаса такая тяжёлая, что уж и не знаешь, тащить ли её дальше или прямо сейчас возвращаться в газон 66-ой, что стоит на вырубке.

  

  

   Можно и возвратиться, там тоже хорошо. Можно сожрать солёный огурец с ломтём чёрного хлеба, который украшен толстенным колечком репчатого лука и солидным шматком домашнего, копчёного в русской печке сальца, тут же на столике валяются небрежно разбросанные крутые яйца, которые до того изумительной желтизны, что чувствуешь себя никак не менее, чем Лисой Патрикеевной, прихватившей цыплёночка. Вкусом яйца тут тоже совершенно другие и не испытываешь неуемной жажды после съедания, а крупная соль кажется икоркой чёрной, а не камушком соленым.

  

  

   Но, что это шур пошёл по листве, хлопки, протряхивание веточное - ребята, кто это, кто это. Да, успокойся, ты чудо городское, вальдшнеп это, Витальич, не видал, что ли никогда. Нет, мужики, не видал, только читал всяких там наших именитых и не очень охотничков, а чтоб своими глазами, да с таким крючочком, зацепщиком. Интересно, а что он там выцепливает им. Надо почитать. Эх, ты Витальич, книжная твоя душа, у нас спроси - мы тебе скажем. Но некогда спрашивать, все скинули груз и опять разбрелись, когда ещё удастся на машине в лес приехать, не на делянку, где вкалывать надо беспробудно, а так, совершенно запросто, без особой нужды. Грех тут не воспользоваться и баб дома с ребятишками не порадовать уловом, не продемонстрировать раз лишний свою добычливость и предприимчивость.

  

  

   Глядишь и какие-то послабления в доме выйдут, не в работе, так во внезапной, нежданной ласке, а то и бутылочка другая самогончика, в лишнюю не зачтётся. Всё польза в доме и настроение тоже. Где же это я. Заболтался, а уж и не слышно никого. Места здесь такие, что и псина здоровенная к ногам хозяина жмется, побаивается не волков, так медведя. Полянка, ещё полянка, да всё не то. Проверяю, что у меня с собой. Так, нож, хорошо, спички есть и зажигалка, сигарет - почти полная пачка и ещё одна про запас. Жратвы нет, плохо, но не страшно - белые грибы можно есть и так - сырыми. Если идти строго на север, то там должна быть километров через двадцать железнодорожная, брошенная ветка, по ней всегда выйдешь. Всё это так, но солнце светит, грибов море, сухо и не холодно, но жутко. Остановишься и слушаешь, как лесу всё равно, что ты есть, что тебя нет. Витальич, эй, Витальич, да где ты, идёшь твою налево с переворотом, ехать надо, темнеет быстро, а ещё дома дела.

  

  

   Иордань

  

   Ирка спускалась по крутой тропинке. Крутой только для зимы - бабы натоптали наледь, да ещё накапали из корзин мокрым бельём. К запруде спускаться не хотелось, там ещё хуже. Наледь образовалась уже прямо перед полыньёй, вся спина развалится, пока через неё будешь тянуться к воде. Ирка всё для себя решила - шла теперь на Иордань, которая, ввиду ослабевших после Крещения морозов и постоянной её расчистки полоскавшими в ней бельё бабами, была чиста и свободна. Чёрная вблизи, вода отсюда под солнышком видна была кусочком ясного неба, упавшего в лёд. Ещё издали Ирка увидела копошившуюся возле частички неба фигурку.

  

   Фигурка была знакомая, да Ленка же это. Так да, Ленка. Мало, что знакомая, да ещё и родственница, по бывшему мужу. После горячих приветствий, как же не радоваться, ведь поболтать можно, девки пустились в полный перебор новостей и сплетен, которые может кому и не интересны, а вот деревенским девкам очень даже. Время летело незаметно. Ленка, не забывая, в Иркину трепотню вставлять словечко, уже собралась уходить и размашисто перебрасывала со снега в корзину тяжёлые жгуты, наскоро отжатого на морозе белья. Словечко Ленкино всегда было весомым, не смыслом, который она в него вкладывала, а голосом весомо.

  

   Голос у Ленки знаменит был даже в не разучившемся ещё петь селе. И в хоре Ленка пела, и в Москву на конкурсы ездила, да и сама на любой гулянке не уставала практиковаться. Волю дай - так затянет, что все дела бросишь и расположишься на ближайшем к Ленке бревне как в партере настоящей оперы. Голос голосом, но вот голосить Ленке больше приходилось не пением. Жила она со свекровью и свёкром, да муж её ещё был милиционером, ни то ни другое, ой как не хорошо. Ребятишек у неё было пока двое, но оба парни, и они тишины в доме не добавляли.

  

   Ушла Ленка и Ирка осталась одна, это ничего, зато никто не отвлекает. Ирка улыбалась, она вспомнила, как Ленка возмущалась тем, что она носки выворачивает. Говорила, а если бы я семьдесят пар выворачивала, нет уж, пусть так эти черти таскают, да ещё и спасибо говорят, что чистые нацепили. Ирка смотрела в тяжёлую тёмную воду, тяжело по бабьи переваливалась, стараясь поудобнее подмять под себя валенки, а в это время Иордань смотрела на Ирку. Не понимала Ирка от чего, но становилось на душе у неё спокойно и не томительно. Огромный, по человечьим меркам глаз Иордани, мерно помаргивая пускаемыми бельём волнами, внимательно рассматривал будоражившую её Ирку.

  

   Тело наливалось тяжестью от однообразной работы. Душа же Иркина плескалась и полоскалась в тёплой Иордане. Казалось даже, что Иркины руки покраснели как варёные раки не от ледяной воды и мороза, а от яркого солнечного тепла, которое сейчас было просто белым светом от низкого угла стояния светила. Ирка поднялась в горку по той же тропинке и подошла к дому, ни разу не поскользнувшись. Она потихоньку развесила бельё на толстой тяжёлой верёвке, прилаженной отцом крепко-накрепко и протянутой от дровяника к бане, расправила его аккуратно и собралась уже идти домой, как вдруг ни с того ни с сего расплакалась.

  

  

   Слёзы текли и совсем не стыли на морозе, становились только горячее. Жарко стало Иркиному лицу. Подняла Ирина белую простынь обеими руками и уткнулась в неё. Так испуганный чем-то ребёнок утыкается в материнский подол. Простынь пахла чистой речной водой и зачем-то осенними лесными ягодами. Ирина никак не могла оторваться от этого запаха, ей не хотелось его покидать, и она всё сильнее и сильнее мяла в руках хрустящее белое полотно. Постепенно её душа успокаивалась, она уже начинала понимать, что плачет, в сущности, зря, что день сегодня был на редкость хорошим, и погода была замечательная, и с Ленкой она наговорилась вдоволь, и бельё она, ох, наконец-то, переполоскала.

  

  

   Она ещё раз прощально утёрлась холодным белым и хрустящим запахом, шмыгнула носом и пошла в дом. По пути она бросила мимолётный взгляд на реку, на лес, синеющий вдали и переливающийся сиреневыми и оранжевыми наплывами вечерних тучек, на убегающую к горизонту голубую снежную дорогу, там её взгляд и остановился. Теперь она уже поторапливалась - надо было успеть протопить второй раз печку до ночи. Ирка шла в дом и больше не оборачивалась, а то бы наверняка увидела, как последний луч скорого зимнего солнца упал на Иордань, и она засверкала вечерним золотом покоя и тишины.

  

  

   Змеёныш

  

   - Куда вам ехать?

   - Проезжай! - опель фыркает и, подморгнув ночи, исчезает, - ты не нужен.

   Долго никто не останавливается. Раздолбанный жигуль неожиданно разворачивается прямо через разделительную полосу и подкатывает к чёрной фигуре, ещё более чёрной от бензиновой дорожной гари и мелкого дождя. Договариваются, едут. Шофёр не выдерживает молчания.

   - Я смотрю, ты стоишь..., домой уже ехал, да думаю..., всё равно уже поздно, часом раньше, часом позже, какая разница, зато немного бабок срублю на бензин, да и суббота завтра..., сегодня уже, надо бы клюкнуть хорошенько...

   - Не люблю инжекторы, баловство одно...

   - Не говори, чуть бензин балованный попадётся и встаешь намертво, провались они - инжекторы, - парень хотя и удивился неожиданному повороту разговора, но и этот вариант был готов поддержать, но сколько ни старался, даже о машинах поговорить не удалось.

   Пассажир молчал. Он молчал...

   ... он молчал уже несколько часов. Боялся открыть рот. Боялся звякнуть цепью. Наконец, ему повезло. Мать вышла за горючкой. Кто-то наливает её в бак стеклоочистителя, а здесь её пьют. Парень не знал, что её можно наливать в машину. Он знал только бензин. Его один раз облили им и хотели сжечь, но уснули и забыли бросить спичку.... Мать он дождётся, дождётся обязательно, а отец спит. Сегодня ему повезло, его один раз двинули сапогом в брюхо и больше бить не стали. Он знал, что если будет выть, то его обязательно побьют, но он терпел, он научился не выть, когда надо терпеть боль. Сапогом в живот - это ещё не боль. Он это точно знал. Очень больно, когда бьют в одно и то же место по голове. Это боль. Это очень сильная боль. Вот это боль. Трудно не выть....

   - ...а ещё раз был случай, поехали за вином и не заметили, как свернули с дороги, просыпаемся утром - на пашне стоим, представляешь, на середине поля! - парень ржал, он веселил сам себя.

   - Нет, не представляю. Я не мужик, на пашне никогда не был, - парень не понял ответа и замолчал, он беспрерывно моргал фарами, будто его всё время пытались поймать гаишники, но ему никто из встречных не отвечал с благодарностью, а просто противно гудели вслед.

   ... вот это тоже будет сделать трудно, но мать скоро не вернётся, она обязательно остановится выпить по дороге домой и покурить, это не так быстро, когда сильно пьяна. Парень вытащил из рваных рабочих ботинок, бывших размеров на десять больше ему положенных, шнурки и связал их вместе. Когда его ещё не сажали вечером на цепь, он научился вязать узлы у соседа. Сосед хороший. Он никогда его не бил сапогом. Один раз ударит колом от забора и всё, а то ещё и не попадёт. Раньше он был ловкий, а сосед старый. Ему было трудно его ударить колом. Колом надо бить точно, а то промахнёшься и сам упадёшь, а сосед и так часто падал, он хороший. Теперь он слюнявил грязный шнурок и пытался его продеть в верхнюю петлю одного из ботинок, так можно будет бросить его подальше, а надо бросить на всю длину двух шнурков, иначе ничего не получится....

   - Приехали, наконец-то, ну и дорога сегодня! - парень был очень доволен, что избавится от мрачного пассажира.

   Пассажир полез во внутренний карман за деньгами, достал длинную, тонкую отвёртку, которой так удобно регулировать карбюратор и быстро вставил по самую рукоятку в живот паренька, сидевшего за рулём. Потом повернул её на полный оборот, вытащил и немного изменил направление следующего удара, он должен был достать из-под рёбер сердце. Парень так и не понял, что его убили ещё первым ударом, но пассажир был очень гуманным человеком. Он отлично понимал, что парень от первого удара будет умирать очень долго, возможно, даже доедет до больницы, но всё равно умрёт. Зачем зря мучить человека, поэтому - под микитки, в сердце.

   ... парень швырнул ботинок. Он ударился в рукоятку топора и подпрыгнул. Нет. Так не годится. Надо целиться точнее. Второго такого случая может не представиться, не каждый день отец бегает с топором за матерью и засыпает. Обычно это длится гораздо дольше и заканчивается по-разному, не всегда так хорошо. Наверное, поэтому мать и решила такое дело отметить. Всё слишком сложно. Не надо всё обдумывать. Он когда-то ходил в первый класс, его там заставляли думать, но теперь на цепи думать не надо - надо действовать, а то погибнешь. В этот раз получилось лучше, теперь можно тянуть за шнур, только бы мать не пришла....

   Тяжёлый. Какой же он тяжёлый. Тяжёлый и бедный. Всего четыреста двадцать рублей и мелочь. Полежи здесь. Ты любил пашню, вот тебе пашня. Машина взвизгнула стартёром и завелась. Рвануть с места не получилось, но она поехала. Дорогу он знал хорошо. Он ещё помнил эту дорогу. Она не вернулась в тот раз, а он ещё хотел бы на неё посмотреть, посмотреть в последний раз.

   ... цепь натянулась до предела, ногу было очень больно, но кровать прибита к стене крепко, не сдвинуть. Ручка топора совсем близко. Надо только подумать о том, что ты гибкая тростиночка, очень гибкая, тогда всё получится. Цепь прибита толстыми гвоздями, и стучать нельзя. Иногда отец спит очень чутко. Кажется, что он пьян вусмерть, но нет. Пьян - да. Но всё видит и слышит. Надо делать всё очень тихо. Это просто, если топор уже в руках. Тишину я люблю. Такая тишина бывает у колодца зимой. Только цепь вдруг неожиданно зазвенит. Зазвенит тоненько, будто мёрзнет. Вот и сейчас звякнуло. Звякнул гвоздь об пол. Это последний, цепь надо свернуть и засунуть в карман пальто, которое наброшено на голое тело, но ничего, главное вырваться, а там..., будет видно какой он - этот большой мир. Надо бить очень сильно и только один раз. Нет можно ещё. Очень хочется ещё и ещё раз. Не надо уже бить, но надо ещё раз, чтобы успокоиться, чтобы стало приятно на душе. И ещё раз. Вытереть топор о топчан. Кто-то идёт - это хорошо. Она тоже получит своё. Получит за тонко звенящую на морозе у колодца цепь. И в колодец. Обоих. И бежать. Она идёт не одна. Мне не справиться с тремя бабами. Надо бежать...

   Вот и дом. Родной дом. Она ещё жива. Как такое возможно? Последняя ходка длилась семь лет. Хотел всё сделать как надо ещё перед ней, но не повезло. Так бывает - не везёт. Ему тогда повезло с топором, а потом везло очень мало. Его уважали, но говорили: не фартовый, ты, нет. Теперь не надо спешить. Всё будет хорошо. В багажнике нашлась какая-то банка, она подойдёт. Это не канистра, канистра намного удобней, но ничего. Он терпеливый. Можно и банкой. Запасливый был паренёк. Вот и шланг. Отсосать бензин..., дрянь страшная. На губах вкус крови от него, вонючей крови, которая идёт из рваного кишечника. Мать дома. Она уже старая, а пьёт всё так же. Даже собаки не держит. Кормить нечем даже собаку. Пить есть на что. На ханку всегда найдёшь денег. Я не буду сажать тебя на цепь. Я только посмотрю, дома ли ты? Да, лежишь как куль, лампочку ты не гасишь, зачем тратить лишние силы. Огонь всё очистит. Дверь подпереть. Хлюпает под ногами грязь. Не хлюпает. Чавкает. Надо бы обернуться, посмотреть, хорошо ли горит, но ..., не стоит оборачиваться, когда горит твоё прошлое.

  

  

   Дядя Фёдор

  

  

   Фёдор Иванович очень торопился в это утро. Шутка сказать такая дорога предстоит - уж не меньше трёхсот километров придётся накрутить, а для старенького Москвича - 412 это много, да по трассе получится от силы двести, а сто намотается по делам в Островском, да в Костроме. Сначала, конечно, он заедет в Островское. Ребята, знакомые лесорубы, просили помочь с постановкой на учёт трелёвочника, а инспектор Госгортехнадзора его друг, вместе ещё в школе учились, конечно, можно было бы и отказать, но пару стаканчиков пропустили вчера вместе, как тут откажешь. Надо посмотреть, куда документы дел. Светка, отдай мою папку с документами. Какую, папа, папку, не видала ничего тут. Как не видала вот она. Фёдор Иванович зажал подмышкой газету Хронометр и побежал к машине в огород, надо убрать, пока окончательно дочь всё не растеряла.

  

  

   Что у них только в голове у этих баб. Вернулся: Светка, дай на бензин, мне не хватит, далеко еду, тебе что-нибудь из Костромы захватить? Себя привези пап назад. Я по делу у тебя спрашиваю, а ты опять шуточки, ничего не привезу тогда, сама виновата. Дай на бензин говорю. Па, возьми вон бутылку, хватит тебе, вчера не продала, всё одно новую партию надо ставить. Лучше бы на бензин дала, - но бутылку из комода смахнул и в огромном кармане похоронил. Ладно, дочь, - целует Светку в щёку, - поехал я. Езжай пап, к обеду возвращайся. Вот, дура, да что с ними поделать, с бабами, какой тут к обеду, к вечеру бы освободиться.

  

  

   Фёдор Иванович в сердцах хлопнул дверью автомобиля, Москвич отозвался деревянным стуком. Фёдор Иванович сосредоточился, с плохим вытяжным реле не шутят, его надо мысленно вытягивать, вот так вот, на себя, ещё, что там? Ага, схватило, подхватил родной, так-то лучше. Когда работал начальником снабжения на фабрике всё у него было, и Москвич новенький, и Светка тогда была, не чета нынешней, вся в фартучках беленьких, в воротничках, училась хорошо, а сейчас, - Фёдор Иванович махнул рукой и пропустил яму у магазина, внимательнее надо быть, так без подвески можно остаться.

  

   Дорога шла в гору, машина надсадно выла изношенным сцеплением, приходилось сильно перегазовывать, но Фёдор Иванович знал - доедет, не в первый раз оно так, всё будет как надо. Вот и кончилась гора: а, ты, боялась, - неизвестно кому, уж точно не Светке сказал Фёдор Иванович. Тут немного по щебёнке проедем, но ничего антикором я его хорошо укрыл, Москвичёнка своего, всё днище проконопатил, краску не полупит, а там, у реки можно отдохнуть. Фёдор Иванович немного напрягся, поворот тут не очень, да и спуск крутой, зато место у моста отличное. Тут раньше дом барский стоял, мест плохих не выбирали для домов, а вместо моста плотина была с мельницей, ничего этого теперь нет, всё растащили, даже фундамент выкопали.

  

  

   Фёдор Иванович вышел из машины, подошёл к обрыву, внизу омут большой, река тут поворот делает, сел на край, свесил ноги, достал бутылку из кармана и налил себе полный стакан, ух... вот, чем дочь хороша, а не парень и самогонки даст, и на бензин. В голове начало проясняться: в Кострому он, конечно, не поедет, далеко, съездит в Островское, на счёт трелёвочника побазарит и назад, на огороде лучше покопается... всё польза, а то Кострома, да плевал я на все дела, я на пенсии, никто не придерётся ко мне, если чего и не сделаю. С машиной надо что-то решать, продать её что ли? Ведь не так много надо и добавить, чтобы новую купить. Подумаю ещё. Фёдор Иванович подумал и налил себе ещё стакан.

  

  

   Мотор надо посмотреть, что-то мне звук в нём не нравится. Он открыл капот и долго гонял движок, вручную прибавляя обороты тросиком акселератора. Потом разберусь, надо подумать ещё, капот громко хлопнул, отозвавшись пустым звуком ржавой полости. Фёдор Иванович подумал ещё. Голова его ещё прояснилась. Теперь он шёл по огороду, не замечая лопухов и колючих жирных сорняков, дошёл до забора, принял чуть вправо, тут забор был повален и пошёл, слегка покачиваясь в сторону реки, голову сильно пекло, но он не обращал на это внимания, просто шёл и всё; он не слышал, как ему что-то кричала Светка, он не понимал, зачем он ещё жив, зачем двигаются его ноги, почему ему больно, когда его кусают жадные до крови слепни-стрелки, почему он уже идёт босиком, почему кончилось поле и так мешают идти кусты, он сделал ещё несколько шагов и полетел в пропасть...

  

  

   Хоронили Фёдора Ивановича всего несколько человек, в основном родственники, поминки продолжались долго, главным развлечением было выйти в огород и посмотреть на ржавый, давно потерявший не только колёса, но и ступицы автомобиль, говорили: вот на нём, значит, и уехал в последний раз Фёдор Иванович... да, судьба...

  

  

   Девушка сына

  

   Боря, тебе больше нельзя. Прошу тебя, не надо. Иди домой, всё будет в порядке. Как я пойду домой, когда ты останешься, много выпьешь, а потом будешь болеть. Я знаю, как у тебя болит желудок, не надо много пить. Посидите, поговорите лучше. Иди. Пошла, ладно, я пошла, Боря, только много не надо, хорошо. Иди.

  

  

   Веранда была открытая, лето жаркое, но здесь даже холодно. Всё у нас держится на солнышке, оно как газовая плита, электрическая долго держит тепло, а у нас выключил и сразу холод, ветер холодный, а попробуй на солнце выйди - жжет как на юге. Это из-за воздуха, особый он какой-то здесь, может быть из-за хвои. На столе стоял салат из помидоров с огурцами, проще уж куда, да только вот мясо было непростое, непростое по вкусу, очень хорошее, но само по себе - никак оно излишне мудрёно не готовилось. Бросили на сковороду и пожарили, до неполной прожарки - сок даже от острого ножа вытекал.

  

  

   Бутылка была на столе прозрачная, не одна, а в хорошей компании более тёмных. Давай, ещё по одной. Помолчали. Подошла молоденькая официантка, подошла, убирать стала, что-то лишнее собрала, что-то нужное добавила. При этом так нагнулась над столиком, что мужики замерли, дуга гибкого тела была с замечательной перспективой. Натали, ну у тебя и натали. Девушка улыбнулась и при развороте от стола смешно дрыгнула ножкой, хотелось аплодировать, но только легко посмеялись.

  

  

   Боря заговорил. Я не знаю, кто она мне. Говорил он так, что было совершенно ясно, не об официантке Наташке, он говорит, хотя, может, и стоило бы, нет, не о ней. Говорит он о той, которая так берегла его здоровье и осталась бы, и скандалила бы, но любила и уважала. Её дело было сказать, показать, что переживает, сам потом думай, истязать её переживания непослушанием или нет, дело, в конце концов, твоё.

  

  

   Но не только из-за водки будет ныть твой желудок потом, не из-за неё проклятой всё, не так уж она и сильна. Умирать от неё можно долго, а это означает жизнь. Неправильную, плохую, но - жизнь. Умер у меня сын в прошлом году, год мы уже вместе. Глупо умер. Боря разлил водку по стаканам. Выпили не чокаясь. Сколько раз хотел, сколько пытался к водке его приучить, говорил, сынок, одумайся, что ты делаешь. Погубит тебя эта зараза.

  

  

   Смотри, что принёс. Дай-ка, гляну, и что, хорошая вещь. Отличная просто, вчера чуть приложился, так закосил, что еле до утра дотерпел, тебе сберёг, вместе пойдём кочумать, попробуем что за приход от неё. Пошли, я сейчас только от бабы своей отмажусь, и пойдём. Через полчаса они уже шли на берег ручья, в самое укромное место. Тут, что-то вроде острова, дуга у ручья такая, но не остров, по перешейку можно сквозь кусты пролезть, зато никогда никого тут не было, старики иногда везде пройдут с удочкой, а сюда и захотят, не проберутся, не помешают.

  

  

   Песок под ивовым кустом был ослепительно белый, тонкого состава, меж пальцев и не почувствуешь, бархат, а не песок. Давай пакеты. Дурь давай. Они не разговаривали больше. Зачем. Успел подумать, хорошая штука, и полетел, задышал глубже, выравнивая поступление важной смеси в нужные органы. Тело сначала задрожало, тошнота лёгкая подступила, потом волна покатилась к животу, пожила там внизу и укатилась к ногам, они вздрогнули раз, другой, и уже мелко затряслись, усиливая общее расслабление...

  

  

   ... вставай, милый, вставай, за руку тебя держу, веду вдоль ручья, поля, в лесок крайний, смелый ты мой, посмотри, что есть у меня, держи вот здесь, чувствуешь, как волны под грудью бегут, она тебя ждёт, припадай к ней, ко мне припадай, вот сюда свою руку положи, и уходим теперь в глубь топкую, мягкую, упругую, сжимающую душу твою до ёканья сердечного, до вздрагивания животного, смертельно тебя люблю, смертью награжу, высосу тебя до капельки, в катышки сверну, только вечно люби меня тёплую, горячую...

  

  

   Так и нашли их на берегу недвижных. Один ещё как бы перевернуться хотел, руку в сторону откинул, а второй так и смотрел в небо, завешанное накидкой куста, с мелкой тенью. Боря всегда видел эту картину перед глазами. Никогда она не уйдёт из него, не покинет, до самого его конца. Тучкой заслонной, лёгкой, окошечком светлым встала перед ним дочка, так он девушку сына звал. Дочка. Загораживала она ему вид страшный.

  

  

   Боря, ты опять не спишь. Не кури столько, уж дышишь со свистом. Раздеться надо, зачем лёг опять, в чём пришёл. Давай помогу тебе. Боренька, милый мой, нельзя так убиваться, сам он виноват, всё ты сделал, что мог, это я виновата, не сумела его привлечь собой так, чтобы забыл он всё на свете. Не сумела. Да, ты-то тут причём. Башки у него не было, когда потерялась, всё думаю. Думаю, что, когда мать его умерла, тогда и не стало у него важного хватать в голове.

  

  

   Боря это я виновата, не переживай так, я сама к тебе пришла, ведь женщина я, люблю я тебя, ты мне как он, только лучше, не таким мрачным ходить, иди ко мне, забудь всё плохое, я у тебя есть, я тебя не брошу. Она его не бросала, лечила от водки, от желудочного язвенного порока, от тоски страшной, деревенской, лесной. Лечила его лаской, а больше даже радостью душевной, которую не уставала селить в нём, как редкую птицу.

  

  

   Ладно, мужики, пошёл я. Дочка волнуется, опять барсучьей вонью кормить будет, не терплю я этого. Вы сидите ещё, завтра жду вас как обычно, день рабочий впереди, крепко не добавляйте. Бывайте, пошёл я. Он пошёл, больше не оглядывался, дома его ждала дочь, которую он так и продолжал называть.

  

  

   Две реки и кедр

  

   Недалеко от места слияния речек Мера и Корба, есть место, где стояла когда-то помещичья усадьба. Плохого места для такого дела не выберут. Красота. Лес только уж больно подрос за эти годы. Закрывает вид плотной, только в зиму прозрачной для взора дымчатой пеленой. Берег довольно крут, но ниже по течению Меры будет совсем крут. Место это так и называют - круча. На круче ничего уже не растёт, падает она отвесно прямо к берегу реки. Она вся из золотистого песка, только ломаными линиями по ней идут глиняные сбежки-дорожки. Напоминают они тропинки в, излюбленном местными жителями для разных житейских праздников и сбора грибов, бору. Только бора уж нет - вырубили его до последнего деревца, а тропинки ещё остались. Странно видеть их, теперь уже ничем не обоснованное петляние, когда и пней-то не осталось, все раструхлявились. Только тем, что бор не совсем обычный лес и расти тут, долго ещё ничего не будет, можно и объяснить сохранность тропинок.

  

  

   Проживал в той усадьбе некто Александров Анатолий Ильич. Известные всем события заставили его уехать в Париж. Как предание тут рассказывается случай. Анатольич, сын того самого Анатолия Ильича, приехав в более спокойные годы, уже не так давно, подъехал к круче, да так и не спустился в деревню по витой дороге. Только посмотрел на отцовскую фабрику, на то, какие дома стоят в деревне, велел разворачиваться и уехал. Кто-то для пущего красного словца, говорит, что и всплакнул, там, на круче, растроганный наш Анатольич, белым платочком утёрся, да и сгинул опять на чужбину. Как бы то ни было, а легенда сама состоит в другом. Приезжал, дескать, Анатольич не спроста. Знал от отца он, что тот зарыл клад на месте бывшей усадьбы, ларец с золотыми монетами царской чеканки, да фамильными драгоценностями и архивом. Зачем всё это было делать, решив двинуть в Париж - непонятно. А уж, если добрался до Алексанровского села, то зачем разворачиваться и уезжать, не интересно разве копнуть, хоть разок в нужном месте. Но оставим всякие там нестыковочки для людей более обстоятельных. Наш народ нет- нет, да и проявит нездоровое легкомыслие, особенно если оно богатства, не нажитого трудом тяжким, касается.

  

  

   Перед жаждущими острых ощущений и лёгкой наживы вставал всегда один и тот же вопрос - где. Площадь бывшего поместья довольно большая, гектар несколько, так, где тогда. Вопрос этот легко находил ответ. Легчайшим образом. Да, под кедром - место отличное. Зарыл, да для надёжности и саженец прижил над местечком золотым. Звучало это на местном наречии "так, да" - и произносилось особым образом, слитно. В какой-то умной книге читал, что в тех местах произносят - "дык-да". Что-то не приходилось такого варианта слышать, но спорить не буду, ведь у нас бывает, что и две деревни рядом по-разному говорят.

  

  

   Случилось так, что в начале сентября загулял, запил начальник гаража Леонид Михайлович. Начался загул у него делом весьма для него обычным. По причине выдающейся своей внешности, а был он отчётливо похож на казака-разбойника, пользовался Лёня усиленным вниманием женской половины населения. И в этот раз завернул он к своей последней зазнобе Любке-колдунье. Ох, и не простая была баба. Со всего района и даже из мест более далёких съезжались к ней желающие разобраться в потусторонних причинах своих неурядиц. Разбиралась, да ещё как. Всё точнёхонько у неё было, а если не понравится кто, так несчастье тому гарантировано.

   Дом же у Любки вопреки сложившемуся стереотипу о ведьмах как жителей окраин, стоял прямо посередине одной из боковых улиц. Ничем с виду не выделялся. Только травами разными, дурманными, особенно в погожие ясные деньки, доносило до соседей ох как тревожно. Как ни была сильна Любка, но спасти она своего возлюбленного Леонида Михайловича от неприятностей не смогла, наверное, слишком он перебрал запас прочности хранившей его магии. Уволили его с треском. Особую роль сыграло тут, очевидно вызывающее расположение, которое он занял при нарушениях трудового распорядка. Забрался он в момент кульминации своего выступления против всех в мире начальников на крышу гаража и устроился в лодке. Что же делала на крыше лодка, что делал Леонид Михайлович, мы уже знаем, - выступал. А лодка просто ждала своего потребного в ней часа, когда возможный и вполне, разлив двух сразу рек затопит всё вокруг и иного средства передвижения, кроме как лодочного не будет.

  

  

   Сошлись наши герои на равнине жизни как реки Корба и Мера у посёлка. В срочном порядке из Москвы был вызван, а предварительно в ней найден, Мишка - большой спец по гаражному делу. Но то ли поиски его происходили впопыхах, то ли ещё по какой частной причине, но оказался он таким же, просто копией Леонида Михайловича, во всех отношениях. Очень уж он быстро вошёл в курс сельских радостей и соответственно прочувствовал их вкус до вылизанного донышка. Уволили и его, да он никуда уже и не собирался ехать - видно счастье своё тут нашёл. Так и ходил он теперь с распухшим носом, который повредился при попытке познакомиться с породистой лайкой того же Леонида Михайловича. Как он у него оказался, да просто, зашёл познакомиться с бывшим начальником, очевидно в корыстных производственных целях, да так и остался у него, изучать его многотрудный опыт.

  

  

   Не знали наши герои, чем им заняться, к чему приложить бушующие силы. Леонид ещё, иногда, порастрачивал их, общаясь с Любкой, а вот Мишка совсем скис. Чтобы они делали, если бы не понадобился песок, для отсыпки в новой к цеху пристройке пола, неизвестно. Но песочек понадобился, а добывали его простейшим способом. Подгоняли экскаватор к круче и цепляли прямо ковшом в подогнанный грузовик. Одна беда, круча от вольного с ней обращения периодически становилась опасна. Могла рухнуть. Тогда её взрывали, а взорвать её мог только Леонид Михайлович, так как имел в загашнике запасец аммонала и бикфордов шнур.

  

  

   Как не хотелось идти, но пришли на поклон к Лёньке. Он и согласился за умеренную, ввиду обстоятельств, плату. Кончилось всё, как вы понимаете, плохо. Кручу взорвали, трактор вместе с грузовиком завалили. Так уж получилось. Тогда в дело вмешался участковый - раз дело не сделали, то можно и власть применить. Был по всем криминальным правилам произведён обыск, попутно пнута была ногой породистая Михалычева лайка, ещё какие-то там разрушения произведены были, и аммонал был найден прямо в красном углу, за иконой Казанской божьей матери, видно по замыслу хозяина его охранявшей. Неприятности у друзей нарастали снежным комом или песчаным валом, кому как нравится. Выход был один - искать клад. Деньги в любой беде не помеха.

  

  

   Клады обычно ищут с божьей помощью, но в тяжёлых случаях обращаются и к силам тьмы. Именно поэтому герои отправились к Любке, благо далеко идти не надо было, да вон дом-то её. Любка всё сделала, как положено. Книгу особую раскрыла, откуда черпала чудесные свои видения, прошлась травяными веничками по чубам приятелей, что-то ещё там проделала нужное и выдала, как отрезала. Не ходить. И не спрашивайте даже - не ходить и всё. После долгих уговоров, царского угощения, выведения Любки в другую залу, лично Михалычем, для настойчивого ублажения, она, наконец, сообщила подробности нагаданного. Они были неутешительны, особенно для Мишки. Короче, погибнет Мишка в расцвете лет, если пойдёт. Эх, Москва, Москва, не только слезам ты не веришь, но и словам умнейшим, предсказательным.

  

  

   Подрыли приятели кедр, более чем вековой, да сил-то много, много более, чем потребно для дела. Осел кедр, с тяжким вздохом осел, не выдержал надругательства, но не упал, так и стоит теперь, в обрамлении земляного вала, как цветок в вазе, сооруженного приятелями из отсыпанной землицы. Стоит спокойно, а Мишку с большим трудом всё-таки вытянули из-под него. Лежит Мишка теперь на кладбище Алексанровском, что у вырубленного бора, а доставлен был туда трактором Т-75 по причине осенней распутицы. Можете сходить, посмотреть на его могилу.

  

  

   Венец сруба

  

  

   Кирилл не пил уже больше года. Всю жизнь пил и не задумывался, пьёт он или не пьёт. Жена вытянула в Крещенье на реку, он окунулся, с пьяного куражу, да с тех пор ни одного стаканчика не пропустил. В себя не пропустил. Кирилл остановился под огромным дубом, который рос у него перед домом и, в очередной раз, заинтересовался сооружением, которое тут подвесили на развилке его пацаны. Сколько он ни вспоминал детство, себя в нём на дереве, не мог припомнить ничего подобного. Это был настоящий дом. Тут было и крыльцо и парадная лестница, даже электрощит висел рядом, убогий, конечно, но всё в нём было как надо. Рубильник там, разводка всякая, подсветка.

  

  

   Летом ребят было не выгнать из домика. Орал прямо с дерева магнитофон, что-то ещё орало, было весело всегда. До того было весело ребятишкам, что хотелось взять иногда полено и запустить прямо в дощатую стену этого скворечника. Сами понимаете, какая голова после ночного дежурства, а тут, Кирилл сплюнул, дискотека. Это было летом, сейчас опять зима, игрушечная какая-то, но зима. Не было таких морозов как в прошлом году. Кирилл задумался, припоминая, зачем себя обманывать, потом качнул головой - нет, точно не было. Может к вечеру, и ударят, кошки все дома, хвостами укрываются, небо слишком ясное, может и будет.

  

  

   Кирилл шёл по дороге и понемногу прибавлял шаг, на часы не смотрел, знал и так, что опаздывает. Работа простая, да нет другой. Сидеть ему на дежурстве сутки потом двое дома. Теперь стало хорошо в дежурке. Начальник разрешил из своего нового дома забрать старый телевизор. Мужики головастые покрутили что-то в нём, и он заработал. Кирилл, подумал, не так, как положено, работать настоящему телевизору, но работает. Время коротать на работе помогает, бубнит хорошо, а что надо и сам представить можешь. Вот и дежурка. Быстрее Максимыча выпроводить, чтобы его нуды не слушать по поводу опоздания и можно спокойно работать. Ты бы, Кирилл, Нельку свою научил вовремя в бок пихать тебя по утрам, а то, старый хрен, сам её пихаешь полночи, потом дрыхнешь. Отстань, Макимыч, домой вали, бабку свою пихай, а я сам разберусь, что мне по ночам делать.

  

  

   Кирилл вышел на крыльцо и стал провожать взглядом ковылявшего по узкой тропинке Максимыча, матерившегося, отсюда слыхать, и думал. Прошло всё, всё прошло. Нелька постарела. Дом провалился, пару венцов менять надо. Летом займусь. Кирилл начал прикидывать почем будет летом бревно, делил цену куба на три, путался, конечно, но делил. Дорого получалось. Дорого, но надо, потом хуже будет. Рамы уже сейчас перекашивает, а что если зима, следующая, не такой будет, дыры и сейчас большие, палец пролезает. Кирилл посмотрел на свой палец. Палец был жёлтый, ноготь посинел, будто Кирилл и, правда, прищемил его в щели оконной. Не нравился Кириллу свой палец, ничего ему больше не нравилось в жизни. Кирилл передёрнул плечами, взглянул на ясное морозное небо, сильно побледневшее, ставшее почти прозрачным и совершенно пустым, и пошёл в дежурку.

  

  

   После обеда, уже ближе к вечеру его пришёл проверить начальник. Проверил, остался доволен и вручил Кириллу бутылку, отродясь такого не было. Дочка говорит, замуж выходит, на вечером выпей за здоровье молодых, а я побежал. Слышь, Кирилл, вечером сказал, понял. Да, понял я, понял, а сам думает, нужна она ему больно, бутылка, лучше бы денег дал. Нелька бы спрятала, а летом бы доски купил. Проводив, как водится, начальника взглядом с крыльца Кирилл, вернулся в помещение.

  

  

   Точно, подумал, помещение тут, для меня. Как прячут от кого. Кирилл достал еду, по привычке проверил, подбросив слегка трубку телефона, связь и выставил на стол бутылку. Долго читал этикетку, потом открыл, налил себе до краёв стакан, ещё посмотрел на него и выпил. Этим дело не ограничилось. Начались звонки по телефону. Не служебными были те звонки. Приятели приходили, сидели, пили, ржали.

  

  

   Помнил Кирилл, и это было последним, что может помнить человек, лежащий в мороз под деревом, как гудели ветром мощные дубовые лапы на нём весной, как шумело детство ребячьими голосами, как плакала Нелька, когда он уходил в армию, как орал летом магнитофон пацанов.

  

  

   Вайда

  

   Она была Вайда. Просто такое имя литовское. Никто не говорил, что она из Литвы. Все говорили - прибалтка. Она прибалтка - так и говорили. Попала она в российскую глубинку очень просто. Родители завербовались на новое производство. Всё новое и прогрессивное, так и не началось, а старое по-прежнему спокойно разваливалось, латалось и работало.

  

  

   Меньше десятка лет родители Вайды прожили здесь. Сначала умер отец, и очень недолго без него прожила мама. Местный фельдшер, который был в посёлке всем на свете в области медицины, говорил, что она умерла от сложной формы воспаления лёгких, но так говорил он только, когда был трезвый. Случалось, это крайне редко, поэтому мы обратимся к другому его диагнозу, несколько отличному от первого: "Умерла матка твоя, Вада, от тоски".

  

  

   Большую часть жизни человек проводит на работе и во сне, но оказывается это совсем не так, когда жизнь практически совпадает с работой, а работа со сном. Протекают все эти процессы уже настолько неотличимо, что и не поймёшь, где одно, а где другое. Вайда именно так и существовала. Числилась она дежурной на очистных сооружениях. Делать там было практически нечего и не потому, что зря ставка пропадала, а потому, что совсем оставить технику без присмотра нельзя было. Анализы, пробы сброса, также иногда были нужны, но это так, ерунда, если умеешь.

  

  

   Зря бы мы всё это говорили, подумаешь, спит человек на работе, повезло, но место, где стояла её лабораторная сторожка, расположено было так замечательно, что могло соперничать с любым кремлёвским санаторием, по красоте и пользе. Вековые деревья, сосны и немного елей, очень редкая берёзка, где-нибудь на краю, ни единого кустика - такой был лес. Мягкого, плавного спуска к реке холм, только местами, разрезанный песчаными языками.

  

  

   Ни один промышленный или жилой звук сюда уже не доносился, весь посёлок утонул в невидной отсюда глубокой впадине. Будто оберегая эту тишину, даже от случайных прохожих, зелёный с блёклыми подпалинами мох ковром устилал землю. Шаги тут были едва слышны мягким, губковым скрипом. Вайда, по отношению к тишине, иногда вела себя нехорошо. Она подходила к огромной, пустой бетонной яме, которая в лучшие для производства дни должна была бы быть наполненной жидкими отходами, и выкрикивала туда, вниз своё имя. Буква "В" будто отлетала от него сразу, только создавая мелодию полёта стрелы, "А" испуганно сливалось с "Й".

  

  

   Другие две буквы, казалось без конца, отвечали ей - "ДА", "ДА"..."ДА". Первым своим криком она проверяла, как настроена её яма и, услышав, что всё как надо, усложняла ей задачу. Теперь она коротко вскрикивала "Люблю", и пока яма, что-то гудела ей в ответ, успевала крикнуть своё имя. Получалось, что кто-то, кого она спрашивает или, кому это говорит, без конца ей повторяет "ДА", "ДА"... "ДА". И тогда она, Вайда, ему отвечает "Люблю", "Люблю"..."Люблю". Вот так и получалось у неё, что она уже не одна, а их уже двое и они не устают признаваться друг другу в любви.

  

  

   Так всё и продолжалось. Вайда кричала яме, а яма ей отвечала. Продолжалось несколько лет, но однажды, Вайда крикнула в свою яму "Уеду" и яма прокричала ей в ответ курьерским поездом "У", "У"... "У".

  

  

   Сейчас Вайда живёт на своей родине, говорят, что у неё всё в порядке, но только часто куда-то ходит и возвращается очень грустная. Никто в Литве не знает, а мы знаем, что она ходит и ищет везде свою яму, которая бы ей ответила "ДА", "ДА"... "ДА".

  

  

   Блаженный

  

   Можно ехать по трассе, а можно сразу свернуть в этот город, на узенькую дорогу. Если выбрать первый вариант, то километров через пять надо будет всё равно сворачивать, но зато въедешь прямо в центр. Советовать не берусь. Не так велик этот городишко, чтобы выгадывать какие-то километры. Всегда так было - не был великим этот город, а всегда глушью городской оставался. Местная телефонная книга, тонюсенькая, начиналась с выдержки из старинного справочника об этом городишке.

  

  

   Там было написано в исторической справке так: "город Кадыславль, никакого торгового и промышленного значения не имеет, население занято изготовлением лаптей и сбором ганабобеля", и далее, о более глубокой древности: "...на свадьбу сына Царь подарил ему перстень с изумрудом, шубу соболиную и город Кадыславль". Мало что изменилось со времени свадьбы царского сына. Город крепко спал между огромными холмами, следами былого ледника. Просыпаться он не собирался. Скорее потягивался во сне, но глаз не открывал. Даже результаты потягиваний, к которым вполне можно отнести местное производство, - нефтебазу, артель народных промыслов, сельхозтехнику, сельхозхимию, - ничуть не впечатляли. Потянулись и бросили. Всё бросили, исключая нефтебазу - она процветала и даже расширялась.

  

  

   Этому сонному состоянию городишке ничуть не мешал еже утренний, полуденный и вечерний вой Блаженного. Вой, словно с минарета, разносился по всей округе с верха колокольни с точностью выхода в эфир шестипиковых радиосигналов. Часы жители по крику не проверяли, потому, как не было у них часов. Достаток позволял, но носить никто не носил. Зато китайские будильники с имитацией крика петуха стояли почти в каждом доме. Блаженный, а другого имени никто не знал, человеком был тихим. Поговаривали, что когда-то очень давно он был председателем одного дальнего колхоза, но, приехав в город по делам, запил, получил спьяну травму головы, да так тут и остался. Приютили его в местной церкви, которая составила бы золотой фонд исторического наследия в любой Венеции, но не Венеция у нас, а Русь. Кто их, когда записывал эти церкви.

  

  

   Записывали иногда какие-то совсем оторванные от реальности люди, но дела это не меняло. Конечно, церковное начальство всё давно переписало, речь не об этом. Записать - означает спасать, а тут никто пока этого не делал, кроме батюшки, служки, одной-двух бабок, да редких случайных помощников. Блаженный никак, ни в какой жизни общества не участвовал, тем более не занимался сбором денег или ремонтом. Что о нём говорить, если даже на колокольню, замечательной красоты и высотой более сорока метров, никто в городе не обращал внимания.

  

  

   Роста Блаженный был совсем небольшого, даже для этих мест, где мужики, в своём большинстве, носили сорок первый размер обуви - тридцать восьмой был у Блаженного. Не знал он об этом. На ногах его болталось всегда одно и тоже страшное чудо. Ботинками это, наверное, не было никогда, но сейчас это не было ничем. На плечи ему был наброшен, как-то не верилось, что он сам одевается, киргизский ватный халат. Лица не было у Блаженного вовсе. Огромные прозрачные глаза были всем его лицом. Прорубь в ручье под солнцем - и один и второй.

  

  

   Ходил он так, будто его несло ветром. Словно смятую газету ветер несёт. Захочет - остановит. Захочет - дальше понесёт. Путь до колокольни из церкви, точнее из маленького закутка в приделе, занимал у Блаженного всё его свободное от крика или воя время. Идти ему было тяжело. Церковь стояла под холмом, а колокольня на самом его верхе. Не может ветер загнать газету даже и в гору. Не может ветер забросить её на колокольню. Блаженный поднимался и в гору и на колокольню. Это занимало всё время его жизни. Люди рождались - Блаженный шёл в гору. Люди умирали - Блаженный лез на колокольню. Он ничего больше не делал.

  

  

   Город проснулся однажды и не услышал крика или воя Блаженного. Блаженный не смог в то утро подняться даже в гору. Его нашли прямо у ограды. Он лежал на спине. Одна рука его была прижата ко лбу, другая к животу. На лицо его нападал тонкий в мороз слой снега. Снег не таял на лице Блаженного. Глаза были открыты - две ледяные прозрачные косточки - были его глаза.

  

  

   Батюшка проделал трудную работу в архивах, изъездил всю округу. Теперь на могиле написано: Здесь лежит раб божий Василий Петрович Полыванов Блаженный. Рядом написаны самые важные даты.

  

  

   "Бизнес-леди"

  

   Анна Алексеевна, женщина лет сорока пяти, с усталым лицом, старившим её сосредоточенным выражением лет на десять, собиралась на работу. Неожиданно стало очень важно, как выглядеть. Стремительная и, как ей казалось, ничем, кроме слепого случая, не обоснованная, карьера обязывала соответствовать высокому положению директора фабрики. Анна или дома, просто Нюта, ещё с вечера приготовила старый, но почти не ношеный костюм, неясно выраженного голубого цвета, но теперь он ей совершенно не нравился. В комнате, в шесть утра освещенной таким же электрическим неярким светом, как и вчера вечером, он представлялся ей убогим и не солидным. Она вертела вешалку во все стороны и удивлялась себе, как можно было вчера на этой вот блёклости успокоиться.

  

  

   Пока было время, Аннушка разгребла свои вещи торопливым перебором рук и вытащила из них серую плотную юбку. Она считала, что к ней здорово подойдет дырявого, по задумке вязальщиков, вида шерстяная кофточка, с очень глубоким вырезом. Вырез уже при взгляде в зеркало, был ей оценен как вызывающий. Тогда она безжалостно уменьшила его прелесть, поддев блузку в мелкую полоску и повязав на шее легкий газовый шарфик. Сумка у неё была только одна, поэтому выбор своей проблемой отпал.

  

  

   Теперь надо было проверить, как муж, уже спавший в соседней комнате, накормил скотину ранним утром. Сделать это полностью одетой на службу было трудно, но если соблюдать аккуратность и ни к чему не прислоняться, то можно. Отменить проверку было нельзя - четыре поросёнка, которых они держали, находились весьма в непростых отношениях. Почему-то невзлюбив Афоню, густо покрытого чёрными круглыми пятнами, трое других, белых, совершенно не давали ему поесть. Он бедняга тощал на глазах, наверное, придётся резать раньше времени. Муж Аннушки, хоть и старался внести дисциплину в это общество, но был как все мужики весьма беспечен - вываливал корм в корыто и, долго не разбираясь, наводил временный порядок кирзовым сапогом. Как только сапог исчезал, в маленьком стаде опять воцарялся беспредел.

  

  

   До работы было по городским меркам два шага, а по деревенским и того ближе. Минута, как Аннушка покинула дом и уже поднимается по скрипучей деревянной лестнице к себе в кабинет. Кабинет она сразу по назначению на должность выбрала себе поменьше, то есть тот, который в старые времена предназначался заместителю, теперь же и должности такой не было. Вообще из-за экономии многие должности или потеряли смысл, или сильно видоизменились. Должность секретарши, которую ранее исполняла сама Анна Алексеевна, ныне занимал Олег, числившийся как специалист по информационным технологиям. При двух с половиной компьютерах и малом их использовании, естественно, более он занимался секретарскими обязанностями.

  

  

   Но все смешалось на фабрике. Например, очень часто, словно по старой памяти, Аннушка всем, кто был у неё в этот момент в кабинете, готовила кофе. Да и Олегу не раз предлагалось испить кофейку у неё, а не отдельно, в приёмной. Казалось, вообще ничего не изменилось, - прямо сейчас выскочит из большого кабинета предыдущий директор товарищ Романов, попыхивая вполне сталинской трубочкой, и выдаст, чего-нибудь не вполне печатное. Все сразу забегают, стремясь исчезнуть с глаз долой, но невнятно поставленная задача, также невнятно будет и исполнена.

  

  

   Аннушка, понимая свою несостоятельность во множестве технических вопросов, ни на кого не давила, но управляться с обязанностями заставляла. Всё, по секретарской привычке, записывала, на всё без исключения назначала сроки, как ведения работ, так и отчёта о них. Будучи легка на ногу, она несколько раз в день обходила все сложные участки и особенно такие, которые давали собственно выход готовой продукции или подачу сырья в производство. Она сохраняла олимпийское спокойствие, разбирая всевозможные склоки, которые постоянно возникали в коллективе, умела легко пристыдить любого виноватого, без потери для последнего своего лица. Идеалом руководителя она, однако, не была. Когда всё это никчёмное производство становилось невмоготу, когда и люди и ненавистные сводки и другие бумаги, особенно листочки от мастеров с требованиями доплаты за всякие сверх и не сверх урочные её особенно доводили, она запиралась в своём кабинете и с большим чувством плакала. Чаще всего, при этом, она вспоминала то, каким красавцем был, когда она только выходила замуж, её Константин. Вскорости, он получил жестокую травму на охоте и остался после этого инвалидом на всю их долгую совместную жизнь.

  

  

   Обедать все ходили домой, но Анна Алексеевна почти никогда не ходила обедать. Она пользовалась этим тихим временем, чтобы подготовиться к вечеру и завтрашнему дню. Наконец, часам к восьми её рабочий день заканчивался. Аннушка шла домой, но иногда её путь удлинялся, но не лишними метрами, а заходом в местную библиотеку. Ключи были у неё свои, и ей было всё равно есть там кто-то или нет. Она отпирала дверь своим ключом, зажигала свет и всегда с удовольствием, расширяя ноздри, дышала запахом книг.

  

  

   Полки в библиотеке были самодельные, но очень удобные. Библиотекарши сами выспорили у мастеров их незамысловатую архитектуру. Всё было сделано очень просто и красиво, а фонд библиотеки был просто огромен, учитывая размеры посёлка. Всё это было заслугой фабрики - если бы не фабрика, то не видать бы библиотеке такого богатства. Основой фонда были книги, приобретённые в пятидесятых шестидесятых годах, боже подумала Аннушка, уже прошлого, да, да, прошлого века. Она медленно продвигалась вдоль полок и уходила постепенно в самый дальний и самый любимый ей угол. Вокруг стояли книги, которые Аннушка постепенно переносила сюда и нарушала при этом порядок, заведённый ещё старушкой Арсеньевной, которая уж два года, да, да, уже два года как умерла. Никто больше не будет ругать Аннушку за нарушение порядка, некому больше ругать - нынешнюю библиотекаршу саму можно, чуть не сажать - гуляет с мужиками, да вино пьёт, и какое ей там уже дело до книг, да никакого.

  

  

   Проходя мимо полок, Аннушка поднимала левую или правую руку и проводила рукой по их корешкам, сама не замечая, какая ласка заключалась в этом простом движении. Книги тоже не понимали этого, но то, что было у них внутри, понимало. Тома провожали Аннушку, отвечая ей только тем, чем могли, а могли они без прочтения немногое - отвечали лишь поскрипыванием корешков или шелестом страниц, если были уже небрежно перевёрнуты новой библиотекаршей. Аннушка села, положила тонкие свои руки, сильно разбитые тяжёлой домашней работой, с изуродованными ревматизмом пальцами себе на колени. Так она целую длительную минуту находилась без движения.

  

  

   Однако, движение было. Это было движение, чего-то непонятного и не совсем ясного, но очень важного, оно прослеживалось в воздухе почти материально и шло от Аннушки к книгам и от книг к Аннушке. Потом Аннушка словно очнулась и начала замечать что-то вокруг, но вокруг - это были только книги, - она протянула руку и взяла толстый том в синей обложке по цвету напомнившей ей отвергнутый утром костюм. Это оказался А. Дюма, "Двадцать лет спустя".

  

  

   Она начала перебирать тома и увидела своего любимого Альфонса Доде, "Сафо". Потом она взяла в руки светло-зеленую, тяжелую книжку Проспера Мериме, на секунду задумалась о том, где такая есть страна Корсика. Нашла она и ярко-оранжевую Майн Рида и тёмно-зеленую, тоненькую Флобера и строгий, цвета серого сукна, том Оноре де Бальзака. Но оставила она в руках фиолетовую книгу Стефана Цвейга - там ей очень нравилась одна новелла о старике, который безнадёжно был влюблён в молоденькую девушку. Да, она сейчас её прочитает и пойдёт домой. Пока открывала книгу, на момент задумалась, когда лучше будет заколоть с чёрными пятнами поросёнка, на какой ближайший праздник, но не успела это продумать до конца, она нашла эту новеллу...